и нахмурил брови.
– А раньше его звали Ловатт, – сказал Рауль. – Ах да, вот еще. Могу я послать телеграмму в Буэнос- Айрес?
Прежде чем ответить, штурман подумал. К сожалению, беспроволочный телеграф «Малькольма» не принимал частных поручений. Вот когда они сделают остановку в Пунта-Аренас, можно будет воспользоваться почтой… Однако тон, каким он закончил фразу, заставлял думать, что к тому времени Раулю уже не понадобится никому телеграфировать.
– Это временные обстоятельства, – добавил офицер, жестом приглашая всех примириться с этими обстоятельствами.
– Позвольте, – сказал Лопес, все более раздражаясь. – Мы, собравшиеся здесь, не имеем ни малейшего желания испортить себе приятное путешествие. Однако лично мне представляются совершенно неприемлемыми методы, которыми пользуется ваш капитан или кто он там есть. Почему от нас скрывают причину, по которой нас держат взаперти в носовой части парохода? Да, да, не делайте, пожалуйста, такого скорбного лица.
– И еще одно, – сказал Лусио. – Куда мы отправимся после Пунта-Аренас? И почему мы там останавливаемся?
– О, в Японию. Очень приятное путешествие по Тихому океану.
– Мама миа, в Японию! – воскликнул Пушок, потрясенный. – Значит, мы не пойдем в Копакабану?
– Оставим маршрут на потом, – сказал Рауль. – Я хочу знать, почему нас не пускают на корму, почему я должен шнырять, точно крыса, в поисках прохода и натыкаться па матросов, которые преграждают мне путь.
– Сеньоры, сеньоры… – Офицер озирался, словно надеясь найти хоть одного человека, не примкнувшего к мятежу. – Поймите, пожалуйста, что наша точка зрения…
– Одним словом, какова причина? – сухо спросил Медрано. После паузы, во время которой было слышно, как кто-то в баре уронил ложечку, штурман разочарованно пожал худыми плечами.
– Ну что ж, сеньоры, я предпочитал молчать, имея в виду, что вы только начинаете прекрасное путешествие по удачному выигрышу. Что ж, еще не поздно… Да, я понимаю. Так вот, все очень просто: среди команды имеются два случая заболевания тифом.
Первым отозвался Медрано, и с таким холодным бешенством, что удивил всех остальных. Но едва он успел заявить штурману, что давно прошла эпоха кровопусканий и окуриваний, кар. тот остановил его усталым жестом.
– Простите, пожалуйста, я не совсем верно выразился. Я должен был сказать, что речь идет о тифе 224. Безусловно, вам но знакомо это заболевание; и именно это поставило пас в затруднительное положение. О тифе 224 известно очень мало. Наш врач в курсе самых современных методов лечения и применяет их, но считает, что в данный момент необходим… санитарный кордон.
– Но позвольте, – взорвалась Паула. – Почему тогда мы вышли из Буэнос-Айреса? Вы что же, ничего не знали об этих ваших двухстах с хвостиком?
– Еще как знали, – сказал Лопес. – Они же сразу запретили проходить на корму.
– Но как же тогда санитарный надзор позволил вам выйти из порта? И как позволил вам войти, раз у вас были больные?
Штурман уставился в потолок. Он выглядел еще более усталым.
– Не заставляйте меня, сеньоры, говорить больше того, что разрешает мне приказ. Такое положение временно, и я не сомневаюсь, что через несколько дней больные минуют… опасный для окружающих период. А пока…
– А пока, – сказал Лопес, – у нас есть полное право предположить, что мы находимся в руках шайки авантюристов… Да, че, то, что слышите. Вы согласились на выгодное дельце в последнюю минуту, умолчав о том, что случилось на борту. Ваш капитан Смит, должно быть, настоящий работорговец, и можете это ему передать от моего имени.
Штурман отступил на шаг.
– Капитан Смит, – сказал он, судорожно сглотнув, – как раз один из больных. И наиболее тяжелый.
Он вышел прежде, чем кто-либо нашелся, что сказать ему в ответ.
Цепляясь за поручни обеими руками, Атилио вернулся на палубу и плюхнулся в шезлонг, стоявший рядом с шезлонгами Нелли, его матери и доньи Роситы, которые то стонали, то хрипели. Морская болезнь обрушилась на них с различной силой, ибо, как объясняла донья Росита сеньоре Трехо, тоже страдающей от качки, ее только сильно мутило, в то время как Нелли и ее мать без конца рвало.
– Я предупреждала их, чтобы они не пили столько соды, вот теперь и расслабили себе желудки. Вам плохо, да? Сразу видно, бедняжка. Меня, к счастью, только мутит и почти не тошнит, просто небольшое недомогание. А бедняжка Нелли, посмотрите, как она страдает. Я сегодня ем только всухомятку, вот у меня и остается внутри. Припоминаю, как однажды мы отправились прогуляться па лодке, так я была единственной, кого не тошнило, когда мы возвращались назад. А остальные, бедняжечки… Ай, поглядите-ка на донью Пепу, как ей плохо.
Вооруженный ведрами и опилками, один из финских матросов заботился о том, чтобы оскверненная палуба тотчас становилась чистой. С яростным и жалобным стоном Пушок обеими руками хватался за лицо.
– Это вовсе не потому, что меня укачало, – объяснял он Нелли, с состраданием смотревшей на него. – Наверняка это от мороженого, ведь я уплел сразу две порции… А ты как себя чувствуешь?
– Плохо, Атилио, очень плохо… Погляди на маму, вот бедняжка. – Нельзя ли позвать врача?
– Какого, к шуту, врача, мама миа, – вздохнул Пушок. – Если б ты только знала новости… Лучше не буду говорить, не то заболеешь еще пуще.
– Но что случилось, Атилио? Мне-то ты должен сказать. Почему так качается этот пароход?
– Морская качка, – сказал Пушок. – Лысый все объяснил насчет моря. Ух, ну и кувыркается, глянь, глянь, похоже, эта водная стенка лезет прямо на нас… Принести тебе одеколон смочить платочек?
– Нет, не надо, лучше скажи, что случилось.
– Да что случилось, – сказал Пушок, борясь с каким-то странным комком, подступавшим к горлу. – У нас тут бубонная чума, вот что.
XXV
После молчания, прерванного смехом Паулы, и неразборчивых гневных фраз, ни к кому не обращенных, Рауль решил пригласить Медрано, Лопеса и Лусио к себе в каюту. Фелипе, уже предвкушавший коньяк и мужскую беседу, с удивлением заметил, что Рауль даже не подумал позвать его. Он подождал еще немного, не веря самому себе, но Рауль вышел из салона первым. Не в силах вымолвить ни слова, чувствуя себя так, словно у него свалились брюки, Фелипе остался с Паулой, Клаудией и Хорхе, которые собирались на палубу. Прежде чем кто-либо смог что-то сказать, он опрометью выскочил из салона и бросился в свою каюту, где, к счастью, никого не было. Его презрение и отчаяние были настолько сильны, что, прижавшись к двери, он стал вытирать глаза кулаками. «Да что он мнит о себе? – думал Фелипе. – Что он о себе воображает?» Он не сомневался, что мужчины собрались для того, чтобы выработать план действий, а его даже не пустили. Он закурил сигарету и тут же бросил ее. Зажег другую, ему стало противно, и он раздавил ее каблуком. Столько вместе болтали, такая была дружба, и вот… А ведь когда они начали спускаться вниз по трапу и он спросил Рауля, не предупредить ли остальных, Рауль сразу согласился никого не звать, словно ему было приятно отправиться с ним на розыски. А потом беседа в пустой матросской каюте, и какого черта тогда он начал говорить ему «ты», если потом швырнул его, как ненужную тряпку, и заперся у себя с другими. Зачем тогда уверял, что теперь у него, мол, есть друг, зачем предложил ему свою трубку… Фелипе чувствовал, 0 задыхается, и вместо полоски кровати, на которую он смотрел, перед его глазами вдруг закружились какие-то неясные полосы, и липкие струйки побежали из глаз и смочили лицо. В бешенстве провел он руками по щекам, вбежал в ванную и сунул голову в раковину, полную холодной воды. Затем сел в изножий постели, там, где сеньора Трехо положила несколько платков и чистую пижаму. Взял в руки платок и пристально стал рассматривать его, бормоча ругательства и глухие угрозы. Мешаясь со злобой, в его голове рождалась история о самопожертвовании, когда он спасет всех, сам не зная от чего, но спасет, и, с гордым сердцем, пронзенным ножом, упадет к ногам Паулы и Рауля, слушая слова боли и раскаяния, Рауль возьмет его за руку и в отчаянии сожмет ее, а Паула запечатлеет у него на
