– Он потом брался еще за работу?
– Нет. Днем спит или читает книжечку о Торресе Гарсиа. А по ночам уходит куда-то, ничего мне не говоря. Нет, он не сердится на меня – я-то это чувствую, – просто ему не хочется говорить. Однажды с ним уже было нечто подобное. Помнишь, когда Вихили болтали о том, что можно уплыть в Южную Африку на каком-нибудь сухогрузе. А на Тибо-Пьяццини он даже и не смотрит; сам понимаешь – это уже серьезно.
Мате был невероятно вкусным; она подлила мне еще, и вдвоем мы быстро управились с нашедшимся в кухне бисквитом.
– Самое главное во всем этом, – вздохнула Сусана, – то, что Ренато на самом-то деле не поверил тогда ни единому слову. Заботят его только символы. Ты только не подумай, что он фаталист или считает, что им управляют потусторонние силы.
– Но почему он не хочет уразуметь, что влияние Марты в данном случае вовсе не является ее собственным? Это воздействие с ее стороны является… – Я оборвал себя на полуслове, не в силах подобрать нужный термин. Я собирался сказать что-то вроде «замещающим, представляющим кого-то другого», и это было бы до некоторой степени точно, но мои подозрения уже зашли гораздо дальше. – С точки зрения юриспруденции, Марта ни в чем не виновата, – закончил я свою мысль, довольный тем, как мне удалось ее выразить.
(Перед моим внутренним взором предстала Марта – идущая по улицам от угла к углу, уткнувшаяся в карту и взволнованная, очень взволнованная, просто нервничающая.)
– Конечно, не виновата, – согласилась со мной Су. – А Вихили и вообще всегда ни в чем не виноваты. Этим-то они и страшны, Инсекто, опасны и – невыносимы.
Я нежно обнял и приласкал ее, ни мыслями, ни чувствами не рассчитывая на что-либо большее.
– Я здесь, я с тобой, Су, – говорил я ей, и на ее глаза навернулись слезы, совсем как когда я ставил ей Шопена.
Второй выделенный мне выходной день я провел в праздной суете – только позвонил брат; иногда мне звонит мой старший брат и просит прийти к нему на работу. Когда я являюсь, он начинает зачитывать свои последние трактаты на тему реформы горных работ. Так как я изрядно задолжал ему, мне приходится подходить к роли слушателя со всей ответственностью. Да что там, порой я принимаю самое активное участие в его исследованиях и даже являюсь соавтором текста пяти статей его проекта. Мой брат относится к той категории людей, что полагают: поэт должен быть отмечен печатью несчастий и страдания, причем по возможности – печатью, видимой издалека; вот почему, когда я появляюсь у него, румяный и бодрый, он смотрит на меня с подозрением; более того, брат до сих пор не составил своего собственного мнения о моем творчестве. Я уверен: стоило бы мне выхлебать стакан с раствором цианистого калия (ах, как это было бы по-нашему, по-аргентински!), как он не замедлил бы обнаружить – уже не во мне, а в своей речи над моей могилой – замечательного, достойнейшего лирика, которого сегодня он, увы, едва замечает.
Визит к брату, как всегда, предоставил мне отличную возможность посмотреть на себя со стороны и увидеть собственную персону такой, каковой она и представляется на самом деле. Я вышел на улицу с намерением тотчас же организовать основательную проверку своего умственного багажа. Прогулялся по центру, выпил бутыль сидра в «Виктории» и заказал чашечку кофе в «Бостоне». Оба эти заведения, особенно «Бостон», изрядно увеличивают мои интроспективные возможности, именно здесь я прожил много часов – хороших и плохих, счастливых и не очень, и сегодня мне достаточно прикоснуться к спинкам стульев в «Бостоне», вдохнуть запах опилок на полу, чтобы сразу же почувствовать себя менее самодовольным, менее счастливым и – менее глупым.
Чтобы не быть голословным, я приведу всего один пример: именно здесь, в «Бостоне» я написал в 1942 году вот это, очень важное для меня стихотворение:
Я засиживался в кафе до самого закрытия: скорлупа моего пустого дома в центре города, отчаянный удар по жлобскому, бездушному радио. Шаги, «что раздадутся на улице», – это было уже, наверное, ожидание звука шагов Сусаны. Несмотря на все благотворное воздействие встречи со своим братом, я не смог помешать Сусане преградить дорогу проверке моего умственного багажа. Хотя – в этот раз (первый раз в жизни) я вспомнил о Сусане только, чтобы отгородиться ею, как баррикадой, от Ренато. Я не хотел думать о Ренато, все, что касалось «Живи как умеешь», казалось мне в те дни вязким, липким и неуловимо изменчивым – совсем как мягкие глаза Хорхе, как те ножницы, которые измотали столько нервов Лауре Динар.
А еще этот Нарцисс… С Мартой говорить о нем было невозможно, она тотчас же бросала на меня взгляд, полный едва сдерживаемого гнева; стоило мне попытаться разобраться в том, что послужило основой их необъяснимой дружбы, как Вихили окатывали меня такой презрительной враждебностью, от которой поистине перехватывало дыхание. Нарцисс: толстый, какой-то дряблый, молодящийся, самовлюбленный, может быть – внушающий подсознательный страх. Внешне: волнообразные движения плюшевого тюленя, но на самом деле – вовсе не податливый, внутри – безусловно жесткий; резиновый пистолет из ночных кошмаров, внезапно выплевывающий целую обойму настоящих свинцовых пуль.
По крайней мере, думая обо всем этом, я смог отвлечься от мрачного копания в самом себе – уже изрядное облегчение для любого среднестатистического аргентинца, – и решил представить, как могла бы выглядеть моя личная встреча с Нарциссом и разговор с ним один на один. А может быть, сходив к нему, вообще можно сэкономить время? Вполне может статься, что он не найдет ничего предосудительного в том, чтобы объяснить (если здесь есть нечто, нуждающееся в объяснении) ситуацию, исходя из того, как он сам видит ее. Я решил прикинуться увлеченным оккультными науками и стал судорожно рыться в памяти, выуживая обрывки знаний о книгах Шарля Рише и некоторых других. Но – вот ведь незадача: ни адреса, ни телефона Нарцисса у меня не было.
Я подошел к стойке бара и позвонил Сусане. Мне ответил голос Ренато, голос сонного, пребывающего в отвратительнейшем настроении Ренато.
– Старче, тебе чего?
