мне в девяносто пятом автобусе. Небольшой сбой в механизме, складка во времени, и вместо последовательной реинкарнации — одновременная. Люк должен был бы родиться после моей смерти, вместо этого… Если, конечно, не учитывать невероятную случайность, что я столкнулся с ним в автобусе. Я вам, кажется, уже говорил: это было что-то вроде полной уверенности, интуитивной. Не может быть сомнений, и точка. Но потом возникли подозрения, поскольку в подобных случаях ты либо признаешь себя сумасшедшим, либо принимаешь транквилизаторы. Вслед за сомнениями появляются доказательства, способные уничтожить эти сомнения одно за другим и показать, что ты не ошибаешься и нет причин для сомнений. А знаете, что более всего вызывает смех у этих придурков, когда мне порой приходит в голову мысль рассказать им об этом? Люк не только был мною, второй раз родившимся, но и станет таким же, как и я, бедолагой, который вам все это рассказывает. Стоило лишь взглянуть, как он играет, как всегда неловко падает, вывихнув ногу или ключицу, как на его лице до мельчайших подробностей отражаются все его чувства или же его заливает румянец при любом обращенном к нему вопросе. А матери… ей нравится поговорить, она так любит посудачить на любую тему — о самых немыслимых интимных подробностях, скабрезных историйках, о рисунках восьмилетнего ребенка, о болезнях, — хотя мальчик умирает со стыда… Добропорядочная дама ничего, конечно, не подозревала, ясное дело, а дядя мальчика играл со мной в шахматы, меня считали там своим, даже, было дело, я одалживал им деньги, чтобы кое-как дотянули до конца месяца. Мне не стоило абсолютно никакого труда узнать о прошлом Люка: достаточно было вставлять в беседу соответствующие вопросы, когда речь шла о ревматизме дяди, происках привратницы, политике — наиболее интересовавшие стариков темы. Так, между шахами королю и рассуждениями о ценах на мясо, я узнавал о детстве Люка, и факты становились неопровержимым доказательством моей догадки. Но постарайтесь меня понять, закажем-ка еще одну рюмку: Люк — это я, каким я был в детстве, но не думайте, он был не просто калька. Скорее — аналогичная модель, понимаете, то есть в семь лет я вывихнул запястье, а Люк ключицу, в девять переболели соответственно корью и скарлатиной, правда, тут, старина, вмешивается уже время: корью я проболел пятнадцать дней, а Люка вылечили за четыре — прогресс в области медицины и тому подобное. Все — аналогично, и поэтому приведу еще один пример, доказывающий этот случай: может статься, что торгующий на углу булочник — реинкарнация Наполеона, а он этого и не знает, поскольку порядок остался ненарушенным, поскольку он никогда не сможет встретиться с истиной в автобусе; но если, так или иначе, он дойдет до этой истины, то поймет, что повторил и повторяет Наполеона, что преображение из слуга во владельца булочной на Монпарнасе по сути — то же самое, что побег с Корсики и захват трона Франции, а основательно покопавшись в истории своей жизни, он нашел бы жизненные перипетии, соответствующие военной кампании в Египте, консульству и Аустерлицу, и даже догадался бы, что с его булочной через несколько лет что-то произойдет и что закончит он свои дни на Святой Елене, которая, пожалуй, обернется какой-нибудь комнатушкой на седьмом этаже, и будет он таким же потерпевшим поражение, окруженным водами одиночества, как и тот, так же будет гордиться своей булочной, что была для него орлиным полетом. Вы улавливаете, да?
Я улавливал, однако считал, что в детстве у всех у нас были типичные и фиксированные по срокам болезни и, играя в футбол, мы обязательно что-нибудь себе ломали.
— Понял и согласен с вами, но я вам рассказал только о внешних совпадениях. Например, сходство Люка со мной, казалось, не имело значения, хотя наоборот — оно важно для откровения в автобусе. Но воистину важной оказывается временная последовательность, и это с трудом поддается объяснению, ибо затрагивает характер, неясные воспоминания и случаи, происшедшие в детстве. В то время, то есть тогда, когда я был в том же возрасте, что и Люк, я пережил очень горькую пору: все началось с бесконечной болезни, затем, совсем выздоровев, пошел с друзьями погонять в футбол и сломал себе руку, но едва я оправился от этого, как влюбился в сестру однокашника и страдал, как только мог страдать мальчик, не способный взглянуть в глаза издевавшейся над ним девочке. Люк тоже заболел; едва выздоровев, пошел в цирк, где, спускаясь по ступенькам амфитеатра, поскользнулся и вывихнул себе щиколотку. Немного позже мать однажды вечером застала его в слезах у окна, в руке он комкал чужой голубенький платочек.
Как некто, возложивший на себя роль оппонента в этой жизни, я сказал, что детская влюбленность — это неизбежное дополнение к ушибам и болям в боку. Однако признал, что вот случай с самолетом — совершенно другое дело. Это был самолет с пружинным пропеллером, который мой собеседник подарил мальчику на день рождения.
— Когда я ему его отдал, то еще раз вспомнил о механическом конструкторе, который мне подарила мать на четырнадцатилетие, и что потом произошло со мной. А дело было так: находился я в саду, хотя приближалась летняя гроза и уже доносились раскаты грома; я же принялся собирать подъемный кран на столе в беседке у калитки, выходящей на улицу. Кто-то позвал меня из дома, и я вынужден был на минуту уйти из беседки. Когда же я вернулся, коробка с конструктором исчезла, а калитка на улицу была открыта. Крича от отчаяния, я выбежал на улицу, которая была уже пуста, и в этот миг молния ударила в находящийся напротив дом. Все это случилось как бы в одно мгновение, и это всплыло в моей памяти, когда я дарил самолет Люку, а он смотрел на него с таким же выражением счастья, как и я в свое время глядел на механический конструктор. Мать только что принесла мне чашечку кофе, и мы обменивались обычными фразами, как вдруг услыхали вопль: Люк бежал к окну, словно желая выброситься из него. С белым как мел лицом и глазами, полными слез, он едва смог пролепетать, что самолет, отклонившись в полете, вылетел наружу прямо в приоткрытое окно. «Его нигде нет, его нигде нет», — повторял он сквозь рыдания. Снизу донеслись крики: вбежал дядя и сказал, что в доме напротив вспыхнул пожар. Теперь-то вы понимаете? Впрочем, давайте лучше еще пропустим по рюмочке.
Затем, поскольку я молчал, мой собеседник продолжал рассказывать, что все его мысли стали вертеться исключительно вокруг Люка, вокруг его судьбы. Мать готовила сына в школу искусств и ремесел, чтобы потом он смог проложить свою скромную дорогу в жизнь, как она сказала, однако эта дорога уже была протоптана, и именно он, молчавший из страха прослыть спятившим и быть навечно разлученным с Люком, мог бы сказать матери и дяде, что все бесполезно: что бы они ни сделали, результат будет один и тот же — унижения, жалкая рутина, безликие годы, неудачи, разъедающие душу, как моль — одежду, убежище в горьком одиночестве — в одном из бистро квартала. Но всего хуже — не судьба Люка, а то, что Люк в свою очередь умрет, а другой человек повторит путь Люка и свой собственный путь до конца, чтобы уже другой человек в свою очередь вклинился в это колесо. К Люку он свой интерес почти утратил. Ночами, в часы бессонницы, он уносился в мыслях еще дальше — уже к другому Люку, к другим, которые, может быть, будут называться Робер, или Клод, или Мишель, проецируя в бесконечность свою теорию жалких неудачников, повторяющих свой путь, даже не зная этого, убежденных в своей свободе и свободе воли. Для моего собеседника на дне стакана была грусть, и ничем нельзя было ему помочь.
— Надо мной потешаются, когда я им говорю, что Люк умер несколько месяцев спустя. Они все — придурки, и им не понять, что… Да-да, не смотрите на меня такими глазами. Он умер несколько месяцев спустя: началось все чем-то похожим на бронхит, в этом возрасте у меня тоже было воспаление печени. Меня сразу же положили в больницу, а мать Люка настаивала на лечении в домашних условиях, я приходил почти каждый день, а иногда приводил с собой и племянника, чтобы он поиграл с Люком. В этом доме царила такая нищета, что любые мои визиты были как утешение, что бы я ни приносил: селедку или абрикосовый пирог. После того как я рассказал об одной аптеке, где мне отпускают со специальной скидкой, они привыкли к тому, что я взял на себя покупку лекарств. В конце концов мне отвели роль санитара при мальчике, а теперь вот вы можете понять, что это значит в подобном доме, куда врачи заглядывают без большого интереса, никто не обращает внимания, полностью ли симптомы совпадают с первичным диагнозом… Почему вы так на меня смотрите? Я сказал что-то не то?
Нет, все было верно, особенно если принять во внимание количество выпитого им вина. Наоборот, если абстрагироваться от ее ужасной сути, то смерть Люка доказывала, что любой человек, в зависимости от своего воображения, может начать свои фантазии в девяносто пятом автобусе и закончить их у постели молчаливо умирающего ребенка. Чтобы его успокоить, я ему это и сказал. Некоторое время он бессмысленно смотрел перед собой и потом вновь заговорил.
— Ладно, оставайтесь при своем мнении. Но истина в том, что за эти недели после похорон я впервые испытал нечто похожее на счастье. Я еще при всяком удобном случае наносил визиты матери Люка, приносил ей какой-нибудь пакет галет, но ни она, ни этот дом меня уже не интересовали, я будто был захлестнут чудесной уверенностью, что именно я являюсь первым смертным и чувствую, как моя жизнь убывает день за днем, рюмка за рюмкой и в конечном итоге, наверное, где-то и в какой-то час закончится,
