И были времена, когда они охотились на врагов; и называлось это лесная война.
Проходя по длинному гостиничному коридору, он подумал, что, наверное, уже поздно, и заторопился к выходу, чтобы забрать мотоцикл из каморки, где знакомый портье разрешал его держать. Часы в ювелирной лавке на углу показывали без десяти девять; он понял, что приедет даже раньше, чем собирался. В центре города солнечный свет проникал между высотными домами, и он — поскольку для себя в своих мыслях у него не было имени — оседлал мотоцикл, предвкушая хорошую прогулку. Машина тихонько жужжала под ним, а по штанинам хлестал свежий ветер.
Он оставил позади здания министерств (розовое, потом белое) и сверкающие витрины магазинов на Центральной улице. Приближалась самая приятная часть маршрута, то, что и называлось прогулкой: длинная улица со спокойным движением, в обрамлении деревьев, с виллами и садами, которые доходили до самых тротуаров с низкими изгородями. Немного рассеянно, но придерживаясь, как и положено, правой стороны, он отдался на волю скольжению, легкой зыби молодого дня. Возможно, именно эта невольная расслабленность помешала ему избежать аварии. Когда он заметил, что женщина, стоявшая на углу, не взглянув на светофор, рванулась на проезжую часть, обычные меры предосторожности уже не годились. Забирая резко влево, он выжал и ручной, и ножной тормоз, услышал крик женщины и, одновременно с ударом, отключился. Как будто внезапно заснул.
В себя он пришел так же резко. Четверо или пятеро парней вытаскивали его из-под мотоцикла. Во рту было кроваво и солоно, колено саднило, а когда его подняли, он закричал — настолько пронзила его боль в правой руке. Голоса, как будто не принадлежавшие тем, кто над ним склонился, звучали бодро и весело. Его слегка утешили заверения, что на перекресток он выехал по правилам. Борясь с тошнотой, поднимавшейся к горлу, он спросил о той женщине. Пока его, лицом кверху, несли до ближайшей аптеки, он узнал, что виновница аварии обошлась царапинами на ногах. «Вы ее почти и не зацепили, только вот мотоцикл на нее опрокинулся». Мнения, рассуждения, тихонько, спиной заносите, полумрак маленькой аптеки, теперь порядок, и кто-то в халате дает ему глоток воды — это придало ему сил.
«Скорая» приехала через пять минут, его уложили на мягкие носилки, и он с удовольствием вытянулся. В машине он абсолютно четко отвечал на вопросы полицейского, при этом понимая, что пережил сильнейший шок. Рука почти не болела; кровь из рассеченной брови капала прямо на лицо. Он в порядке, это была авария, просто не повезло, несколько недель покоя, и все пройдет. Полицейский заметил, что и мотоцикл как будто не сильно пострадал. «Еще бы, — ответил он, — я же был снизу…» Оба засмеялись, перед входом в больницу полицейский пожал ему руку и пожелал удачи. Тошнота снова подступала; пока его на носилках везли в приемный покой, под деревьями с птицами на ветках, он закрыл глаза; хотелось поскорей уснуть или впасть в забытье. Но ему еще долго пришлось ждать в маленькой комнатке, пахнущей больницей: там на него завели карточку, сняли одежду и одели в плотную серую рубаху. С правой рукой обращались очень осторожно, так что боли не было. Санитарки много шутили, и если бы не спазмы в желудке, то он бы чувствовал себя вполне хорошо, почти счастливо.
Его отвезли на рентген, и через двадцать минут со снимком, все еще влажным, лежащим на груди, словно черная могильная плита, он был доставлен в операционную. Кто-то в белом, высокий и худой, подошел, чтобы взглянуть на снимок. Он понял, что его перекладывают с одних носилок на другие, женские руки поправили подушку под головой. Снова подошел мужчина в белом, улыбнулся, и в его руке что-то блеснуло. Мужчина потрепал его по щеке и сделал знак кому-то, стоящему сзади.
Сон был странный: полный запахов, а раньше запахи ему никогда не снились. Сначала запах болота: слева от тропы начиналась трясина, из которой никто не возвращался. Но и этот запах кончился: пришел темный и густой аромат ночи, по которой он двигался, спасаясь от ацтеков. Иначе и быть не могло: он прятался от ацтеков, что шли за ним по пятам, и его единственным шансом на спасение было укрыться в самой глубине сельвы, при этом не уходя далеко от узкой тропы, ведомой лишь им, мо-текам.
Больше всего его пугал запах, как будто внутри абсолютной реальности сна что-то восставало против привычного хода вещей, что-то новое вступало в знакомую игру. «Это запах войны», — подумал он и машинально схватился за каменный нож, висевший на шерстяном поясе. Внезапно раздался звук, заставивший его сжаться в комок и затаиться, дрожа. В самом по себе страхе ничего странного не было; страха в его снах хватало всегда. Он выжидал, укрытый ветками кустов и беззвездной ночью. Где-то далеко, возможно на другом берегу большого озера, жгли костры; в той части неба мерцали красноватые всполохи. Странный звук не повторялся. Возможно, это был какой-нибудь зверек, спасавшийся, как и он, от запаха войны. Он медленно распрямился, принюхиваясь. Все было тихо, но страх оставался, как оставался и запах — приторное благовоние лесной войны. Нужно было двигаться дальше, пробираться, минуя болото, в самое сердце сельвы. Он сделал несколько шагов вслепую, каждый раз наклоняясь, чтобы ощупать твердую землю под ногами. Ему хотелось побежать, но совсем рядом колыхалась трясина. Понемногу он нашел нужное направление. И тогда на него нахлынула волна самого страшного запаха, и он в отчаянии рванулся вперед.
— Да так вы с кровати свалитесь, — сказал сосед по палате. — Не нужно так метаться, дружище.
Он раскрыл глаза, и был вечер, и солнце садилось за окнами длинной больничной палаты. Пытаясь улыбнуться своему соседу, он почти физически ощущал налипшие остатки последнего кошмарного видения. Загипсованная правая рука была подвешена к сложному приспособлению из блоков и гирек. Хотелось пить, как после многокилометровой гонки, ко много воды ему не дали — хватило только сделать глоток и смочить губы. Снова накатывал жар, и он мог бы заснуть, но он наслаждался покоем, прикрыв глаза, слушая разговоры других больных, время от времени отвечая на вопросы. К кровати подкатили белую тележку, светловолосая медсестра протерла ему спиртом бедро и воткнула в ногу толстую иглу, соединенную шлангом с флаконом, полным янтарной жидкости. Подошел молодой доктор, навесил ему на здоровую руку аппарат из металла и кожи и снял какие-то показания. Близилась ночь, и новый приступ жара мягко увлекал его в то состояние, где мир видится словно через театральный бинокль, где все вокруг реально и хорошо и в то же время слегка неестественно; как будто смотришь скучный фильм, понимаешь, что на улице еще хуже, и остаешься.
Появилась чашка чудесного бульона — золотистого, пахнущего луком-пореем, сельдереем, петрушкой. Кусочек хлеба, вкуснее которого не бывало ничего на свете, становился все меньше и меньше. Рука совсем не болела, и только зашитая бровь время от времени взрывалась короткой горячей вспышкой. Когда окна напротив стало заволакивать темно-синими пятнами, он решил, что заснуть будет легко. Было немного неудобно лежать на спине, но, проведя языком по сухим горячим губам, он ощутил вкус бульона и счастливо вздохнул, отдаваясь на волю сна.
Вначале он ничего не понимал, все ощущения нахлынули разом, вперемешку. Он знал, что бежит в полной темноте, хотя небо над ним, наполовину укрытое кронами деревьев, было светлее, чем остальное пространство. «Тропа, — подумал он. — Я сбился с тропы». Ноги вязли в подстилке из листьев и грязи, ветви кустов на каждом шагу стегали по груди и ногам. Задыхаясь, понимая, несмотря на тьму и тишину, что попал в ловушку, он сжался и прислушался. Возможно, тропа совсем рядом и при первом свете дня он снова ее увидит. Но сейчас ничто не поможет ее отыскать. Рука, бессознательно сжимавшая рукоять ножа, как скорпион из болота, вскарабкалась к амулету, висевшему у него на шее. Едва шевеля губами, он зашептал молитву маиса, ту, что приносит хорошую погоду, а потом воззвал к Верховной Повелительнице — той, что наделяет мотеков[82] худой и доброй судьбой. Но в то же время он чувствовал, как ступни его все глубже погружаются в грязь и ожидание в темноте среди неведомых растений становится невыносимым. Лесная война началась еще при полной луне и шла уже три дня и три ночи. Если ему удастся скрыться в глубине сельвы и он уйдет с тропы, когда закончатся болота, то, быть может, охотники не пойдут по его следу. Он подумал о том, что у них, наверное, уже много пленников. Но дело было не в количестве, а в священном сроке. Охота будет длиться до тех пор, пока их жрецы не дадут сигнала к возвращению. Всему положен свой счет и свой предел, и он сейчас находился внутри священного срока, и он не был охотником.
Услышав крики, он одним рывком распрямился, держа нож в руке. Среди ветвей, совсем рядом, колыхались факелы, как будто небо на горизонте загорелось. Запах войны становился невыносимым, и когда первый из врагов прыгнул ему на шею, было почти приятно всадить ему в грудь каменное острие. Теперь пятна факелов и радостные крики были повсюду. Он еще успел пронзительно закричать — один или два раза, — а потом кто-то сзади накинул ему веревку на горло.
— Это все жар, — раздался голос с соседней кровати. — После операции двенадцатиперстной кишки со
