на замке не держит. Плохо только, что вчерашняя усталость не прошла, работка меня ожидает та еще…
– Почему ты не уйдешь из газеты?
– Потому что не нахожу ничего лучшего.
– Все что угодно лучше, чем газета.
– Не скажи, – ответил репортер, глядя в пол. – Иной раз пошлют на концерт, а то, глядишь, в числе немногих тебе посчастливится увидеть труп вдовы. По-твоему, имеет место паника?
– Нет, – сказал Хуан, оглядываясь вокруг и обнаружив вдруг в зеркале себя, худого и непричесанного. – Просто римляне наблюдают нашествие варваров, с одной лишь разницей: пришельцев не видно. Заметь, наука, показав, что самые страшные смерти невидимы, излечила нас от многих физических страхов. Вполне можно представить нашего современника, который дрожит перед букетом цветов от метафизического страха, от того, что есть в прекрасном, этой первой ступени прекрасного, —
и он же почти не огорчается, когда какая-нибудь «летающая крепость» вываливает ему на голову мелинит.
– Как ты отстал, – сказал репортер. – Мелинит. «Летающая крепость». Фу!
– Спасибо, что оставляешь мне букет цветов, – сказал Хуан.
И они вернулись в ложу, а между тем артист, на этот раз вышедший на сцену самостоятельно, начал ленто, не дождавшись, пока погасят свет. Хуан принес Кларе мятные пастилки – та кротко осталась в антракте сидеть с отцом, который все чаще поглядывал на часы.
– Когда пойдем?
– Сразу отсюда, – сказал Хуан. – А кофе с молоком выпьем в баре на Виамонте.
– Начнется поздно, как всегда.
– Ничего страшного.
– И поговорим с Андресом, – сказала Клара. – Он обещал прийти.
Луч фонарика скользнул по полу ложи. Хуан почувствовал, что ему протягивают бумажку. Они слышали, как капельдинер, выходя, наткнулся на стену. Кто-то шикнул. Клара прижалась ртом к бархату перил и вдохнула глубоко; музыка ранила, и в то же время была в ней какая-то простоватость и скука, от которых веяло консерваторским учебником. Плодородная долина Нила давала египтянам обильные урожаи зерна, а разливы и спады полноводной
реки —
программа на четверг:
три концерта для фортепиано с оркестром, ложа —
восемнадцать песо —
«…прямо домой», – донеслось из соседней ложи. Дело шло к концу, и когда, словно жир на огне, затрещали первые аплодисменты, слепой угрожающе вскинул вверх смычок и набросился на аллегро. Похоже, что и пианист поддался волнению, во всяком случае теперь оба играли очень хорошо. В зале возникли те самые флюиды, которые позже уступят место слову «успех»; в публике почти не кашляли. Когда соната отзвучала, в ложах многие вскочили на ноги, а с галерки несся рев и визг, словно работали сверло и рубанок. Сеньор Фунес хлопал за четверых, и даже Клара растрогалась, и слепота артиста вдруг представилась неким близким ей качеством, словно она была ее слепотой, приметой того звучащего мира, где слепец, эта милая певчая мумия, передвигался коротенькими прыжками вместе со своим сверчком, своим лакированным гробиком, – и прорицал. Артист кончил кланяться – на этот раз служащие в париках стояли по бокам – и пошел со сцены, останавливаясь на каждом шагу и поворачиваясь всем телом к залу, к роялю, жестами выражая удовольствие, отмахиваясь от готовых прийти на помощь служащих.
– Пошли покурим, – позвал Хуан Клару, которая продолжала сидеть, уткнувшись носом в бархатные перила.
– Вдохни, – сказала она, заставляя его понюхать бархат.
– Пахнет гнильцой и салицилатом.
– Наверное, это и называют запахом времени. – Клару передернуло. – Просто замечательно. Как идет Бетховену этот бархат.
– И нам, – сказал Хуан совсем тихо. – Нам, сидящим в ложе.
Выйдя из зала, они столкнулись с Пинчо Лопесом Моралесом, большим специалистом в области hot jazz[63] и поэзии Хавьера Вильяуррутии. Тот сообщил им, что за сценой с артистом приключился обморок и, скорее всего, концерт не будет продолжен. Репортер затерялся среди публики в фойе, где-то около гардероба, и сеньор Фунес отправился искать его, чтобы обсудить новость. Пинчо больше всего беспокоило, чем заполнить два часа, оставшиеся до первой вечерней рюмашки.
– Выходить на улицу – такое солнце шпарит, ты же понимаешь.
– А если не шпарит, – сказала Клара. – Придумываешь нарочно, себя заводишь. Ты не изменился, Пинчо. Эгоист чистой воды.
– Послушай, дорогая моя бывшая соученица, я не желаю зла артисту, однако несправедливо расстраивать человеку планы. Ты прекрасно знаешь, что каждый строит свои планы. И эти два часа теперь – как Дырка в стене. Ну, я посмотрю в нее и что увижу? Улицу Свободы, Коррьентес, просторный и чуждый мир. В то время как стены служат для того, чтобы на них развешивать картины между тем и этим…
– Так оно и есть, Пинчо, так оно и есть.
– А кроме того, – сказал Пинчо, – улица, как бы это сказать, улица сегодня довольно странная. Мама хочет, чтобы мы поехали в Лос-Оливос. И я начинаю думать, что она права.
– Страусиная политика, – сказал Хуан. – Разумеется, я так говорю потому, что у меня нет имения. Да,
