сошлись впятером, чтобы наконец-то поговорить, и выжидали, когда можно будет захватить скамейку возле окошечка, —
и с некоторым удивлением наблюдали за столом, где сидели два смотрителя, занимая самую середину и без того довольно ограниченного пространства, отчего поток студентов двигался медленно и все время стопорился.
– Первый раз вижу смотрителей такими важными, – сказал Хуан, хлопая по рукавам пиджака, будто таким образом мог стряхнуть влагу, от которой пиджак помялся. – Величественны, как боги на Олимпе.
– Они всегда были величественны, – сказала Клара, опираясь на Хуана, словно у нее не осталось больше сил. – Но чтобы так сидеть за столом – это, пожалуй, слишком. Пошли сядем где-нибудь на лестнице.
– Можно войти в аудитории? – спросил Хуан у смотрителя.
– Нет.
– Почему?
– Они заперты на ключ.
– А ключи у кого?
Смотритель поглядел на своего напарника, а Андрес отступил на шаг и занял крайнее место на скамейке. Тронув Клару за плечо, подождал, пока она сядет. Репортер подошел к ним, и студенты на скамейке подвинулись, давая ему место. «Только мне может прийти в голову так одеться на улицу», – сказал один из них, словно бы сам себе. «Прелестный костюмчик, пальчики оближешь». Клара слушала, чувствуя, что ее воля куда-то делась внезапно и стремительно нахлынула усталость. «А ей нравится, когда я помыкаю ею», – услышала она разговор студентов на другом конце скамейки. Андрес смотрел на нее, стоя напротив и чуть пригнувшись, изо всех сил стараясь не задеть ее.
– Ты совсем изнемогла, – сказал он. Это прозвучало как врачебный диагноз.
– Да, больше не могу. Ну и денек был…
– Был? – сказал Андрес. – Не знаю, но у меня такое впечатление, что он только начинается. Все вот-вот должно произойти.
– Ты выражаешься как в историях с привидениями, – сказал репортер. – Если бы, старик, я мог снять ботинки. Будь я в редакции, я бы их снял. Мне, правда, надо в редакцию.
Потом он объяснил, что пришел на Факультет специально побыть с ними, но на экзамен оставаться не собирался, потому что, без сомнения, его долгое отсутствие в редакции заметят.
– Ты думаешь? – сказал Хуан, усевшийся на пол напротив них.
– Ну уж, если совсем по правде, – сказал репортер, – мне кажется, в эту пору им совершенно наплевать, кто есть в редакции, а кого нет. Какая на тебе миленькая блузочка, Стелла.
– Нарядненькая, – сказала Стелла. – И очень легонькая. Я вижу, у вас хороший вкус.
– На удавленнице с улицы Ринкон была точно такая же, – сказал репортер, разглядывая ножки студентки, поднимавшейся по лестнице. Он услышал визг («Настоящая крыса», – подумал он) толстого смотрителя, ножки замерли, – приказ был немедленно спускаться обратно.
– А если мне надо что-то посмотреть наверху, – сказала студентка.
– Спускайтесь немедленно! Наверх нельзя!
– Почему нельзя? – спросил Хуан. – Если захочу, поднимусь, и все. Хотите, я пойду с вами?
– Нет, нет, – сказала побледневшая студентка. – Лучше я —
– останусь здесь —
– Правильно, – сказал студент. – Они потом могут ее не выпустить, с них станется.
Хуан видел: смотрители разлиновывали зеленые листочки со списками – пунктирные линии, порядковые номера, сноски. «Выродки, списочные выродки, – подумал Хуан, глядя на студента, заглядывавшего в записи лекций, отпечатанных на мимеографе. – До каких же пор – ». Дверь, выходившая на галерею, тяжело заскрипела.
– Мамочка родная, ветер, – сказал репортер. – Не может быть.
С глотком воздуха вошел запах, сладковатый и противный, сначала едва различимый. Запах вареного клея, мокрой бумаги, сырости, разогретой еды. «Запахи начальной школы, – подумал Андрес, ежась, – это таинственное мыло, плававшее в воздухе классов, во дворе. Запах, никогда и нигде больше не повторявшийся, незабываемый. Это был действительно запах или игра восприятия? Как некоторые звуки и краски детства, то, что сразу воспринималось зрением и обонянием и до сих пор вызывало беспокойство – ». Это был запах из многих составляющих, запах усталости, запах итога, носящегося в воздухе, что растворял двери. И даже голоса, приглушенные сыростью, казались частью этого запаха. И они поняли, что почувствовали его сразу же, как только вошли, а горячий воздух, ворвавшийся с улицы, просто сгустил эту непрекращавшуюся сладковатую и приторную тошнотворность.
– Старик, за мною долг, – говорил репортер. – Такой концерт, как сегодня, не каждый день случается. Я не могу тебе описать, какое лицо было у Клариного отца, когда он затевал всю эту петрушку. Потрясающе славный вышел междусобойчик. Жаль, что тебя не было с нами. Даже вчерашний тип и тот зашел на шум. Я уж не говорю, кто сколько пинков роздал, и сколько кому перепало.
– Действительно, у меня ребро болит, – сказал Хуан. – Тебе не кажется, репортер, что пора и мне попользоваться скамейкой?
– Разумеется. А я посижу на полу и почтительно послушаю вашу высокочтимую университетскую беседу. Жалко, Кларита заснула.
– Жалко, – сказала Клара. – Жалко, но ничего не поделаешь.
