К сожалению, это означало почти полную бесперспективность расследования. Те, кто его может опознать, на опознание не придут, а значит, будет на участке висеть неопознанный труп — позор на всю провинцию.
Вот в такой почти безвыходной ситуации и застала начальника полиции Кармен.
— Вот, — положила она ему на стол несколько машинописных листов.
— Что это? — с трудом оторвался от описания примет второго погибшего Мигель.
— Официальное заявление, — старательно проговаривая незнакомые слова, сказала Кармен. — Почти все подписали.
Мигель вздохнул, предложил кухарке присесть и вчитался в текст. Бог знает, кто им это написал, но бумага явно претендовала на серьезность. В доносе, обильно пересыпанном экономическими лозунгами о прибавочной стоимости и капитале, детально цитировались неоднократные ругательства сеньора Хуана Диего Эсперанса в адрес Республики (с большой буквы!) и Конституции (аналогично), а также перечислялись конкретные угрозы в адрес трудящихся (именно так: не прислуги — трудящихся!): «поставить на место», «всех перестрелять» и, само собой, «перевешать». А на последней, шестой по счету, странице красочно описывалась сцена уничтожения сеньором Хуаном Диего Эсперанса сделанной садовником Хосе Диасом Эстебаном клумбы в виде символа международного движения трудящихся, а именно красной звезды, и делался однозначный вывод: Эсперанса следует арестовать.
Мигель тяжело вздохнул и отложил стопку листков в сторону.
— Скажите, Кармен, — тихо произнес он, — только честно: кто вам это написал?
— Вы не имеете права спрашивать, — нахмурилась Кармен.
— А я вам скажу, — встал и прошелся по кабинету Мигель. — Написали арендаторы, потому что они спят и видят, как бы избавиться от сеньора полковника… Ведь так?
— Он плохой хозяин, — опустила голову Кармен. — Все слышали, что он вчера кричал.
— По-вашему, раз кричал, значит, и убил?
— Он стрелял, — уперлась Кармен. — И в доме, и в саду. А утром нашего Хосе нигде не оказалось.
— А если я скажу, что ваш садовник погиб сам, когда поджигал храм? У меня как раз есть одно неопознанное тело… — парировал Мигель и вдруг понял, что это действительно может быть так.
— Хосе Диас Эстебан — честный католик, — упрямо мотнула головой Кармен. — А сеньор полковник ему угрожал, и все это слышали.
Мигель снова принялся объяснять, что старик только с виду грозный, а если просмотреть полицейские протоколы, то выяснится, что за двадцать минувших лет он и мухи не обидел, но сам уже думал о другом. Если садовник действительно исчез, то, может быть, единственный неопознанный в сгоревшем храме труп — это он и есть? Версия выглядела соблазнительно.
Некоторое время он еще по инерции препирался, а потом неожиданно кивнул:
— Ладно, Кармен, едем к полковнику. Разбираться так разбираться!
Понятно, что Кармен садиться в машину к начальнику полиции не рискнула, и до усадьбы семьи Эсперанса лейтенант добирался в одиночестве. Поставил свою «Испано-суизу» у ворот, но неожиданно для себя оказался не в гостиной хозяина, а в плотном кольце окружившей его прислуги. Это было как-то странно, но, похоже, здесь уже никто не боялся потерять работу.
Ему выложили все: и то, какой Хосе был исполнительный, и то, как мало платил ему сеньор Эсперанса, и про угрозы, и зачем-то про профсоюз… и где-то лишь через час лейтенанту удалось вырваться, навестить злого, как черт, полковника и, взяв с собой выделенного им дворецкого, прорваться сквозь возбужденно гудящую толпу и осмотреть принадлежащий садовнику дом.
Собственно, смотреть здесь было нечего: маленькая комната, печка, земляной пол, деревянный настил вместо кровати да набитый соломой тюфяк.
«Черт! Не успел я вчера в камеру его закрыть!» — выругался Мигель и повернулся к дворецкому.
— А где мальчишка?
— В саду, где же еще? Работает.
— Он знает?
— Эти сучки уже все рассказали. Я спросил, как он будет без отца, а он только руки на груди скрестил и улыбается… Сами понимаете, лейтенант, убогий — он и есть убогий.
— М-да… придется в приют определять, — почесал в затылке Мигель.
— Вы, главное, господин лейтенант, это бабье не слушайте, — молитвенно сложил руки дворецкий, — никого сеньор полковник не убивал; господа Эсперанса очень добрые господа и всегда такими были…
— А это уж кому как… — улыбнулся Мигель.
Тем же вечером сеньор Рохо плотно насел на своего начальника полиции.
— Как хочешь, Мигель, но в моем городе я накалять обстановку не позволю, — прямо заявил он.
— И чего вы хотите? — так же прямо спросил Мигель.
— Что это за разговоры о поджоге? У тебя что, подозреваемые уже есть?
— Скорее всего, это сделали анархисты, — пожал плечами Мигель. — Но у меня есть и конкретный подозреваемый. Правда, он пока не опознан, но, судя по тому, что одновременно с пожаром пропал только один человек, можно предположить, что это — садовник семьи Эсперанса.
— Хосе — кристально честный человек! — вскричал алькальд. — Полковник Эсперанса дал о нем самые лестные отзывы!
— А по моим сведениям, он торговал спиртным… И я уже подал на него в розыск. На всякий случай.
— Вот что, Санчес, — с чувством произнес алькальд. — Может быть, ты еще слишком молод, чтобы понять это, но поверь, страна на пороге гражданской войны.
— И что?
— Да ничего! — снова заорал алькальд. — Если ты думаешь, что я позволю тебе сталкивать людей лбами, то ты глубоко заблуждаешься! Не позволю!
Мигель терпеливо слушал.
Алькальд пробежался по кабинету и вдруг остановился прямо напротив лейтенанта.
— Знаешь, Санчес, — выдохнул он. — Хочешь доказать всем, что ты самый честный, — черт с тобой! Делай что хочешь. Но не дай бог, если ты еще хоть раз оступишься! Раздавлю!
На следующий день Себастьяна впервые за весь год позвали в господский дом. Посланный за ним дворецкий долго объяснял немому мальчишке, чего от него хотят господа, но так и не объяснил, а потому просто взял за руку и привел. И когда Себастьян зашел в гостиную и увидел, что вся семья Эсперанса в сборе, в его груди шевельнулась тревога.
— Становись здесь, сын мой, — подозвал сына садовника падре Франсиско и по возможности простыми словами попытался объяснить, что сейчас он отслужит мессу за упокой души его отца Хосе Диаса Эстебана, пытавшегося потушить случайно возникший в храме пожар и героически погибшего вместе с верным слугой церкви Хуаном Хесусом.
Себастьян напряженно слушал, но по какой причине его отец заслужил неслыханную честь быть оплаканным семьей Эсперанса, сообразить так и не сумел. А когда падре Франсиско, быстренько отслужив на латыни мессу, перешел к собственно проповеди и опять-таки по возможности простыми словами начал рассказывать о том великом вознаграждении, которое ждет всех истых тружеников, когда господь призовет их в свой Эдем, сын садовника внезапно побледнел и весь превратился в слух.
Он вдруг начал узнавать те самые слова истины, о которой слышал там, на самом краю жизни и смерти. Оказалось, он помнил их! Почти дословно…
Он снова слышал эти слова о том, что лишь те из агнцев божиих, кто с чистым сердцем и мозолистыми от трудов руками стремится воссоздать Эдем на земле, встанут справа от Иисуса на Страшном суде. Ибо только им, детям божиим, голубям и голубицам с кротким сердцем, надлежит унаследовать землю и вечно наслаждаться плодами райских садов.
Себастьян был потрясен.
А когда падре Франсиско со слезами на глазах сказал о жертвующих собой во имя неведомого человеку промысла господня, перед глазами сына садовника ясно всплыло не черное от загара жесткое лицо отца, а иконописный лик невинно пострадавшего из-за ожерелья сеньоры Долорес конюха Энрике Гонсалеса. И тогда он заплакал.
Через два часа Себастьян, поставив крестик на нескольких листах бумаги и
