В конце концов это даже стало напоминать игру: каждый заступающий наряд заново принимался его бить, угрожая показать китаезе кузькину мать, если не признается. Затем его отправляли на кухню – выносить помои и чистить котлы. Потом находился кто-нибудь с нуждающимися в стирке портянками, и Кан Ся часами намыливал и отмачивал заношенную ткань, пока она не приобретала нужный светло-серый колер. А потом наряд сняли, и русские, восхищенные его стойкостью и безотказностью, даже начали обсуждать, как бы облегчить старикану дальнейшее продвижение на север.
– Надо ему справку выдать, а написать в ней «не шпион», – предложил веселый и совершенно лысый, несмотря на молодость, казак.
– Не-е… – возразил есаул, – или отымут, или потеряет.
– А мы, чтобы не потерял, на лбу напишем! – предложил весельчак.
Все расхохотались, мгновенно решили, что это самое надежное решение проблемы, и спустя полчаса Кан Ся, тяжело нагруженный подаренным русскими провиантом, с круглой синей полковой печатью посреди лба снова шел на север, минуя одно пожарище за другим.
Он не знал, кого винить и надо ли винить кого-то вообще. Капризный, не нуждающийся в рассудочных выводах боевой дух самой жизни поочередно вселялся во всех и в каждого участника этой войны, и они принимались вытворять такое, что ни объяснить, ни даже просто понять было решительно невозможно. Но главное, в этом безумии действа, когда разум отступал, все они были похожи один на другого, словно близнецы.
Кан Ся видел эти метаморфозы чуть ли не каждый день. Там, где война чуть-чуть отступала, дети древнего Дракона отличались от заполонивших Поднебесную разноязыких варварских племен довольно сильно. Они почитали предков, чем постоянно вызывали у европейцев насмешки и непонимание. Они уважали закон, цеплялись за каждую копейку в доме и находили применение самой бесполезной на первый взгляд вещи. И они вовсе не были склонны к бесшабашной удали. Но едва ярость застилала глаза кровью, самый ученый китаец мгновенно становился неотличим от самого последнего варвара.
Никогда еще Кан Ся не был так близок к пониманию единой природы человека – кем бы он ни был.
Едва Курбан вышел за пределы города, он тяжело осел на землю, сунул руку за пазуху и вытащил два главных сокровища – пропитанную кровью русского и китайского духовников карту своей земли и похищенный в маньчжурской библиотеке предмет. Развернул старый шелк и замер.
Эта вещь определенно была тангутской – еще из тех времен, когда мудрый и отважный писарь Курбустан-акая, Великий Будда Шакья-Мине-Бурхан, сбрасывал в Мировой океан не желающих покориться мужчин из племени Дракона. Но сюжет отливки был из еще более далеких времен.
Древний мастер точно и на удивление просто изобразил начальное событие истории Вселенной: схватку Отца-неба в виде птицы Гар и Матери-воды в виде змеи Map. He узнавшие друг друга в новом обличье супруги гнались один за другим по кругу, этим и задавая устойчивость всему срединному миру и на глазах обретая черты соперника.
Курбан придвинул отливку поближе. Действительно, змея Map уже начала обрастать перьями, а из ее лопаток уже пробивались пока еще еле заметные перепончатые крылышки будущего дракона Мармара.
То же происходило и с птицей Гар, уже начавшей покрываться прочной броней змеиной чешуи и жадно высунувшей из широко раскрытого клюва длинный змеиный язык будущей птицы Гаруды. Эта взаимная трансформация делала супругов на удивление похожими и явно обещала наступление времен, когда разное окончательно сольется в одно и станет неотличимо.
Курбан сосредоточился и вытащил из памяти последнее, что ему сказал третий апокалипсический спутник Эрлика-хана – Пречестный Вепрь: «Пусть сын Дракона станет сыном Птицы и станет жертвой между ними в час слияния…»
И место, и время, и сама жертва были точно указаны, но пока зацепиться было не за что, и Курбан развернул покоробленную карту своей земли. Провел по ней взглядом и даже взмок от озарившей его догадки. Место принесения будущей жертвы он уже знал.
Когда, уже в октябре, Кан Ся вернулся в Айгунь, города не существовало. Русская артиллерия разнесла практически каждый дом и почти стерла с лица земли стоящий за Амуром извечный город-близнец Благовещенска. И только дом Кан Ся на первый взгляд выглядел как и прежде.
Кан Ся, прихрамывая, прошел к двери, толкнул ее и вошел.
– Чу! – позвал он. – Где ты, Чу?!
Жена не откликалась.
Полный тяжелых предчувствий, Кан Ся обошел все комнаты одну за другой, отметил следы краж и разорения, прошел в спальню и только тут заметил записку – прямо на стене, углем. Кто-то неведомый в первом же столбце иероглифов написал его имя, а затем и недлинное обращение: «Кан Ся, твоя жена Чу умерла через два дня после Праздника фонарей. Русские наступают. Мы уходим в Цицикар. Твой сосед Пэн Цзу».
Кан Ся прикусил губу и вышел из дома, около часа добирался до кладбища, нашел могилу жены, просидел рядом с ней до самого вечера, а когда стемнело, вернулся домой и соорудил из оставшихся в спальне рваных тряпок факел. Обошел весь дом кругом и, лишь когда дерево занялось и начало трещать, заплакал – последний раз в жизни.
Семенов прибыл в Благовещенск 27 октября 1900 года. Он не знал, что именно в этот день в далеком Мукдене русская военная и китайская имперская администрации решали грядущую судьбу всей Маньчжурии, а если бы и знал, то остался бы совершенно равнодушен.
Пока он, хоронясь от своих, добрался до родной земли, его трижды чуть не арестовали русские, дважды ему пришлось отстреливаться от хунгузов и один раз его едва не зарубил вынырнувший из леса в поисках пропитания грязный и заросший китайский солдат. Поручик и теперь не был вполне защищен: первый же патруль мог проверить его документы и сделать единственно верный вывод: перед ними дезертир.
Но Семенову это было почти безразлично. Война высосала из него все силы, воспитала стойкий рвотный рефлекс на все восточное, а под конец еще и сделала убийцей. Все так же горбясь и стараясь не попасться на глаза патрулю, Семенов прошел по гулкому дощатому причалу, свернул на широкую, хорошо утоптанную тропу и отправился в единственное место, в котором он мог рассчитывать на еду и лежанку.
Все было узнаваемо: те же бесчисленные тропинки, те же заросли шиповника, те же реквизированные
