никто.
Нет, поначалу все выглядело забавно. Монахи разбили новичков на две группы и устроили соревнования с простой задачей: как можно быстрее преодолеть ряд скамеек и столов; под скамейками надо было проползти, а столы перепрыгнуть. Мальчишкам это понравилось ужасно. Но шел час за часом, а монахи все еще были недовольны результатом.
— Что ты как курица бежишь?! — подбадривали они отстающих. — Быстрее! Еще быстрее!
И понятно, что часов через восемь-десять новички совершенно выдохлись, и именно тогда их начали подгонять подзатыльниками.
Поначалу огрызались многие, но уже к утру не желающих терпеть «дружеские» подзатыльники осталось только трое: Луис, Гаспар и Томазо. Монахи усилили давление, принялись всерьез всех поколачивать, и, что особенно любопытно, не столь дерзкие товарищи сочли виновными в том, что отношения с наставниками испортились, именно этих троих «смутьянов».
— И вас всех потом… это? — прищурился инквизитор.
— Нет, — мотнул головой Томазо. — Сначала дали уйти тем, кто сломался после первых суток.
Их было шестнадцать, шагнувших вперед, и они очень вовремя ушли. Ибо вторые сутки оказались намного тяжелее первых. Изможденные новички до конца осознали, что все направлено лишь на то, чтобы их сломать, а потому и монахи били их, не стесняясь, и, если бы Луис не собрал вокруг себя команду, многих сломали бы уже тогда.
— А потом нам пообещали защиту и вышвырнули тех, кто поверил.
На самом деле те, кто поверил обещаниям внезапно появившихся «ревизоров» сообщить об этом ужасе в епископат, просто перестали драться, как должно, и сдались.
— А потом вообще все пошло не так.
Он потом долго пытался понять, в чем преподаватели просчитались, но, скорее всего, дело было в том, что среди них оказался Луис. Этот тощий проворный мальчишка был самым дерзким, и когда он понял, что их шаг за шагом ведут к одному из самых презираемых в миру грехов, первым подал пример.
— Он убил испытателя.
— Как? — оторопел Агостино. — Как можно убить человека голыми руками?
— Он выгрыз монаху кадык.
— Но это же…
— Вот именно, — кивнул Томазо.
Из них предполагалось воспитать бесстрашных, изобретательных агентов. Однако к смерти испытателя сидящие за невидимыми изнутри прорезями для наблюдения преподаватели готовы не были. Томазо и сейчас не сказал бы, правильно ли они там поступили, но была дана команда усилить давление. И Луис убил второго.
Это было уже полным провалом испытания, неизбежно влекущим для преподавателей служебные перестановки. И они надавили еще. Двое монахов зажали Луиса в угол и показательно сломали ему позвоночник.
— Но было уже поздно…
— Почему? — глотнул инквизитор.
— Мы поняли, что это возможно.
Лидерами отчаянного двухдневного сопротивления — перед самым финалом — стали Гаспар и Томазо.
— Надо же… — неловко хмыкнул инквизитор.
— Ты не понимаешь, что такое выдержать двое суток… — покачал головой Томазо.
Он и сам не понимал, как им это удалось. Однако они сколотили вокруг себя последних одиннадцать человек, и на предпоследний этап монахи не могли их загнать ровно двое суток.
— А потом?
Томазо не ответил.
Первым делом Гаспар заехал на своих «ретивых» к отцу Клоду.
— Я знаю, чем завершить Тридентский собор.
Один из умнейших историков Церкви с усталым видом оторвался от бумаг.
— А почему ты еще здесь, Гаспар? Я тебя давно не держу.
Гаспар широко улыбнулся.
— Архивы надо разбросать по цифрам на циферблате часов. В часах разберется любой провинциальный архивариус.
Отец Клод замер, а Гаспар улыбнулся еще шире.
— У нас получится двенадцать одинаковых блоков.
— Двенадцать мало, — сразу отрезал отец Клод, — у нас должна быть долгая история…
Но его глаза уже светились мечтой.
— Но в каждом часе есть минуты! — рассмеялся Гаспар. — Можно разложить историю Церкви по минутам!
Отец Клод ушел в себя, а потом тряхнул головой и вытер брызнувшие слезой глаза.
— Боже, как красиво…
Сравнить историю Церкви с ходом Божественных часов, где полночь означает рождение Иисуса, а полдень — расцвет христианства, это было действительно красивое решение. Но главное, эту схему понял бы любой, даже самый тупой архивариус.
— Но у меня есть просьба, — не дал ему насладиться внезапными перспективами Гаспар.
— Проси что хочешь, — растроганно положил руку на сердце влиятельнейший ватиканский историк.
— У меня друг… в Инквизиции Сарагосы. Томазо Хирон. Я хочу, чтобы он вышел.
Отец Клод кивнул и тут же записал данные арестованного еретика.
— Он выйдет. Гарантирую.
Томазо всегда подозревал, да что там подозревал — знал! — что к тому времени, когда их разложили на полу, эти содомиты имели уже очень много личного — и к нему, и к Гаспару. Но когда униженного, обессилевшего Томазо попытались заставить помочиться на распятие, он отказался.
Тогда его прогнали по второму кругу. И уже тогда стало ясно: этот бастард скорее даст себя убить, чем перешагнет через последний рубеж.
— Надо любимый прием Трибунала использовать, — предложил один.
И тогда его привязали к косому Андреевскому кресту, раздвинули челюсти, загнали в рот воронку и лили воду до тех пор, пока живот не раздуло, как у беременной девки.
— Переворачивай, — скомандовал старший.
Его перевернули и, не отвязывая от Андреевского креста, приподняли — точно над уложенным на пол распятием.
— Никуда он не денется. Помочится.
И только тогда Томазо заплакал.
Бруно набрасывал схему Единого Христианского Календаря, логичного, как циферблат, играючи. Собственно, это и был циферблат — со столетиями вместо часов. Единственное, что изрядно раздражало, так это постоянно поступающие коррективы сверху.
— Надо, чтобы открытие Нового Света католиками произошло точно в 7000-й год от сотворения мира,[44] — зачитывал по бумажке Гаспар. — Это пожелание Совета по делам обеих Индий.
Бруно пожимал плечами: надо — значит, надо. Но уже через пару часов Гаспар снова приезжал на своих «ретивых» и зачитывал новую коррективу.
— Размести на 7000 году еще и очищение христианской Европы от всяких евреев и магометан.[45] Это приказ из канцелярии Папы.
