двойственности…' И т. д. Интонация, с какой изрекались эти фразы, именно она связывала и его со знаменитостями, которым те принадлежали, она внушала, что он один из тех, без чьего участия движение культуры остановится. Культура же была суммой подобий: тот, кто уподобится с наибольшей легкостью, – самый артистичный, а самый артистичный ценится выше всех. Фильм как у Занусси, фильм как у Феллини. И на него влияло все, еще маленьким, он неделями говорил голосом героя нового фильма, вырабатывал походку, как у знаменитого чемпиона… (никогда не приходило ему в голову жить по-другому. Занусси и Феллини сами знают, кому уподобляются.)
Но вот в один скверный день его жена, уставшая подавать на стол литературным и киногероям, прятать детей на кухне, затерялась вместе с ними в дебрях района „Хаджи Димитр', в старом домике своей матери.
Вскоре какой-то новичок зацепил его на горнолыжной трассе под „Алеко' – в тот самый миг, когда думал о ней; порвано ахиллово сухожилие, гематомы… Друга детства выбросили на улицу вместе с семьей. Страдания, какое – самообман, какое – правда? Может быть, есть только страх перед увечьем, страх расстаться с профессией? Ну хорошо, в чем связь между этим страхом и попыткой изменить свой быт? (Оказаться забытым, лишиться права уподобляться…) Почему он это делает? Чтобы предварить неминуемое? Зверь покидает свое логово, когда должен умереть, хоронится где-то, дожидаясь конца… Вот она причина, вот почему он дал такое объявление, вот истина, вот к чему он пришел. Ужасный вечер. Даже если не умрет физически, он гибнет здесь по-другому, хотя вдали от глаз, от жалости (какое чувство собственного достоинства у этих бедных зверей).
Собирался покинуть дом, отправиться куда-то в ночь, в неведомое окружающее. (Хозяин привез его на машине, она прыгала по ямам и колдобинам… Озабоченный ногой, он не запомнил дорогу.) Остановил его граничащий с сумасшествием ужас перед необходимостью открыть дверь наружу, перед первым столкновением с темнотой. Сам не знал, чего боялся. Не догадывался, что его воображение (постыдно услужливое и несамостоятельное в эту минуту) наспех смешало в черном вихре все только что воспринятое – тополь, сосны, ветер и звуки, наделило их горбами и рогами, одарило адскими голосами. Растаптываемое страхом его воображение, стремясь высвободиться, рожало ему чудовищ.
6
Утро искупило все. (Когда он лег, когда заснул?) Кто-то положил теплую ладонь на его глаза, хотел, чтобы его узнали… потом отдернул ее. Солнце. Не верилось. „В городе радовался его теплу после холодных дней, но никогда ему самому…' Медленно пошевелил загипсованной ногой, потихоньку выпрямился. Комната снова поразила своей бедностью (все менее подходящее слово), нет, своей истинностью. Побеленные стены, простой стол, два грубых стула, кровать. Захотел вспомнить и не смог, – захваченный внезапной амнезией, – вещи в своем собственном доме. Но они пока следовали за ним по пятам и через мгновение высыпались к его ногам – пианино, торшеры, магнитола и проигрыватель, библиотека, телевизор с баром, дорогие сервизы за стеклом… Но первый же его шаг разметал их: он пошел на кухню, чтобы плеснуть себе в лицо водой. Так и сделал. (Какое ощущение – ни Лайнус Поллинг, ни Борхес, ни Годар не умывали лицо настоящей водой! Жидкость, к которой прикасался, была исключительным продуктом простоты.)
Он снова осмотрелся. Стул и стол, как в комнате, плита, которую топят дровами, холодильник. Да, холодильник. Старый, обшарпанный „Мраз', примирившийся со ссылкой и все же неприятный. Он был здесь чужеродным телом, пробрался сюда, как доносчик, как соглядатай. Однако в нем была еда на несколько дней, хозяева будут доставлять ее каждую неделю – по магазинной цене плюс двадцать левов в месяц.
Ему хотелось выйти на веранду, подумал было: нужно подняться на второй этаж, осмотреть другую свою комнату. Не сделал этого. Успеется и завтра, и послезавтра, и через месяц… Она ему не понадобится, догадывался уже сейчас; логика вчерашнего мышления начинала ускользать – не понимал, зачем вообще снял ее. (Но и отказаться неудобно, люди рассчитывали получить, как договаривались.) Столь незначительное обстоятельство, разумеется, не могло стать поводом для какого бы то ни было беспокойства: даже сама мысль, что нужно подняться наверх, становилась более обременительной, чем тот факт, что придется платить ни за что.
Над верандой вилась нераспустившаяся лоза – наверное, зеленая крыша летом. Однако в этот день между ним и солнцем не было преграды. Они обнялись, и человек ослеп. „Наконец-то… вот оно где…' Да, оказывается, оно близко – два шага в сторону и обнаружишь его, а он ездил много и впустую, искал напрасно… Самолет взлетал в августе как будто прямо из душного съемочного павильона, чтобы перенести его на пляж. Искусственный песок и искусственное море под лучами искусственного солнца: они позировали – солнце, песок, море и… поселявшиеся там люди. Иногда вечерами думал (странно недовольный прошедшим днем) о Гималаях, Исландии, о пляжах Таити. Но и это была поза, смоделированная рекламой „лучшего в наши дни уединения'. И если тот неизвестный лыжник не толкнул бы его под „Алеко', мог бы добраться и до Исландии, и до Таити.
Есть, в сущности, что-то основное – тишина, объявшая солнце. Все остальное – необязательные подробности: цветы, деревья, он сам. Стоял долго неподвижно, лицо его было облито теплом. Почувствовал-таки забытую тяжесть гипса, притянул палкой ближайший из двух стульев. Медленно уселся. Впервые за много лет осознал, что располагает временем. (Забытое с ранней детской поры состояние…) „Осознал, что располагает…' – и это не совсем точно. Время целиком здесь – не начинается, не кончается, не течет.
Тело его однако существовало. Вчера вечером пошел к себе, как только почувствовал, что замерзает, а сейчас проголодался. Вернулся в комнату не без колебаний – мысль, что нужно рыться в холодильнике, была ему противна. Не хотелось дотрагиваться до купленной и упакованной еды. Постоял в раздумье минуту-две, приступ голода прошел. „Ну вот, теперь мне уже ничего не нужно'. Все же пошел на кухню, налил себе стакан воды, потом второй. Хорошо, хорошо, что сделал это… Как материальна радость, как беспрепятственно ее чистый поток проникает в тебя, проникает до последней твоей клетки!
7
Еще два дня. Не покидал веранду и дом, не спускался даже во двор – состояние, обычно называемое полусном. Сам Матей так определил бы его, если бы речь шла о ком-то другом. Но теперь, когда его ум был ясен как никогда, он знал, почему не спешит: время, которое ему принадлежит, которое не утекает… Осмелимся, хоть и с осторожностью, добавить: он чувствовал себя будто только что вынырнувшим из полусна и тумана. Чья-то добрая рука вывела его отсюда, чтобы помочь. Нужно было прекратить, остановиться… Беспрерывное действие и тоска по ясности – их столкновение; получив однажды толчок в спину, проносишься, как лыжник, через собственную жизнь по инерции с безумной скоростью до самой пропасти. Все более странным казалось, что он готов был сделать это – без терзаний и сопротивления.
Утром следующего дня почувствовал легкое подрагивание в груди. Это не вызвало неприятного ощущения, не обеспокоило. Подождал минуту со спокойной отзывчивостью, обращенный к себе, словно к ребенку, чтобы узнать истину; хотелось что-то сказать, записать… „Я не умею ничего писать, кроме сценариев…'
Спохватился, слегка смущенный, – тишина охватывала его величественно. Возможна ли более пустая фраза, чем только что пришедшая в голову? Сценарий? Называй как хочешь, не имеет значения. Раз не отвык жить определениями…
Не имеет значения достаточно серьезное повреждение ахиллова сухожилия, будет ли он режиссером или нет. Важные еще вчера вещи должны рассеяться, как дым, чтобы отчетливо проступила самая естественная и замечательная возможность: мог бы написать сценарий (пока что он не в состоянии освободиться от слов-определений) просто ради… Ради чего?
Это и нельзя сформулировать… Некое требование к себе, только к себе; или же потребность, не связанная с чужими интересами и мнениями.
8
Пятый день… Хозяин стоял перед верандой. Матей уже писал в мятой тетради химическим карандашом и порядочно вымазался.
– Мне, наверное, на роду написано, – пошутил он, – пользоваться только твоими вещами. Тетрадь и карандаш были в ящике кухонного стола. Почему я с собой не взял, не знаю.
– Ладно, хорошо, – прервал хозяин, – я пока в саду поработаю, потом поговорим.
Хрупкое дитя Матея: черты его едва проступали, и вот голос Стефана уничтожил его. Режиссер
