какие-то свои пакеты – „забава, ну и ну, забавляемся мы тут с Любой, будто нам делать нечего'), режиссер продолжал удивляться: почему между ними нет контакта, почему каждый раз, когда он начинает говорить откровенно, его слова встречают чуть ли не с негодованием? Что мешает? Мысль о деньгах, убеждение Стефана, будто артисты много зарабатывают? Действительно ли, деньги так много значат для людей? По всей вероятности, так, но и здесь скрывалась странная двойственность: встреться они на улице (в случае, если не были бы знакомы), прозвучи случайная фраза „Смотрите, смотрите, этот знаменит, богат, фильмы делает', и теперешний его хозяин посмотрел бы на него с уважением; но их свела жизнь, и все поводы для уважения превратились в поводы для раздражения.
Матей опустил голову и увидел чистые собачьи глаза. „Будто мысли читает, будто обвиняет меня.' Улыбнулся ей незаметно, только уголками губ. Нехорошо, если им овладели плохие мысли, нехорошо укорять Стефана. Это почтенный человек, вечно усталый, очень скромный в одежде, а, вероятно, и в еде, не говоря уж о развлечениях. Руки его огрубели не от чего-нибудь, от работы. (В данный момент Матей следовал извечному методу оценки.)
Пока еще мало прожил в этом доме. Многие и того не сделали. Не надо его винить, не надо ему напоминать, что и извечный критерий – своеобразный институт, который может закоснеть. Его внешние признаки иной раз доказывают, что ценности повторяются, иной раз скрывают, что они изменились. А новые ценности могут оказаться и нехорошими вовсе.
11
Эти мысли продолжали занимать его и в последующие дни. Каждого человека нужно встречать доверчиво. (Именно так его встретил маленький белый друг.) Что значит быть доверчивым? Продолжать рассказывать Стефану свою жизнь – позы, бахвальство, забытые женщины, сумасшедшее желание успеха, хаоса? Есть ли в этом хоть какой-то смысл? Нет. В его прежней жизни нет ничего поучительного. Почти каждый из „известных' ведет себя так.
Говорить о пережитом уже в этом доме? Но как? Может быть, прибегнуть к притче? Тогда нужно начать со сценария, набросанного в тетради… Эта сельская история (выдуманная Константином Константиновым пятьдесят лет назад и дополняемая теперь Матеем) превращалась в каком-то смысле в притчу о его собственной перемене…
Ты хорошо придумал, сказал случай, я тебе помогу.
Именно тетрадь оказалась у него в руках, когда хозяин пришел и прутья перил в который раз поделили на три части его объемистое тело. Матей, правда, его не заметил (Стефан часто подкрадывался к веранде бесшумно), и первый вопрос прозвучал, словно выстрел:
– Ты ее всю испишешь, а потом?
Матей уронил карандаш на стол; тот покатился к краю, но…(Странным было ощущение от того, что карандаш все-таки не упал, странно было также, что он не вымазался им, пока писал.) Помолчал немного, сообразил, о чем его спрашивают.
– Попрошу тебя новую купить.
– И сколько думаешь измарать?
– Двух хватит на весь сценарий.
Хозяин постоял, глядя себе под ноги, потом сказал:
– Ну и что, к примеру, описываешь?
– Если хочешь, расскажу.
– Давай… – Стефан с готовностью присел. (Край веранды выступал за перила.)
Матей снова вспомнил, как все его здесь встретило – солнце, сосны – без предисловия… И поторопился начать: село, самое обыкновенное, какие были в тридцать пятом году…
– В каком году?
– В тридцать пятом.
– Ну воот… Почему вы, которые по части искусства, не рветесь изображать сегодняшнего трудового гражданина. И в кружках мои люди такие вопросы лекторам задают.
„Ну воот…' Матей с опаской разглядывал человека перед собой: седеющие волосы торчком, морщинистое лицо, глаза жесткие, серо-зеленые. Со всех сторон броня. Какова логика невоспитанности Стефана, что позволяет ему вести себя так с квартирантом? Откуда только силы берутся? Растерянный, по всей вероятности из-за молчания Матея, хозяин все же смягчился – извини, я просто так… не смотрел твои фильмы, времени нет… давай дальше, не будем сердиться, если что не так сказано… „Недостойно сердиться на него, это чересчур просто – он ничего мне сделать не может.' И Матей невзначай продолжил – по сути дела, о самом селе вряд ли можно здесь говорить, лучше расскажу о трактире. Село было вдалеке от него, так оно и останется в стороне. Трактир стоял у самой дороги. Большая белая дорога.
– Почему же белая?
– Чтобы ее было виднее… Теряется где-то вдали, манит. Итак, трактир и дорога. Идет стадо – овцы, за ними – гуси. Безлюдно. Гуси и овцы будто устремились туда, в манящую даль… но, видно, не доберутся.
– Откуда это видно? Куда не доберутся-то? Ведь они по дворам разбредутся!
– Это другое, я – о дороге.
Они не понимали друг друга. Матей опять замолчал, глядя беспомощно в тетрадку. Смысл сценария начал ускользать от него. Тридцать пятый год, какой-то трактир, какое-то село… Почему он рассказывает о них Стефану? (Твоя мечта, тайна, боль интересуют не всех.) Разве он не пишет сейчас только для себя, не считаясь ни с чьим мнением? О каждом человеке есть сценарий, притча, книга – неважно, как это называется, – чтобы открыть, до конца понять самого себя, Матей должен выдумать свое…
Тридцать пятый год, трактир, село… Для Матея, столичного жителя, эти вещи были условными. Но, может быть, хозяин пришел именно оттуда, из их реальности? Что не устраивает его в таком случае? Упоминание о белой дороге? Наверное. Стефан инстинктивно почувствовал: дорога, по которой идет Матей, ему не годится, она не ведет к его теперешней вере. Да и в самом деле, не было одинакового для всех тридцать пятого года, одинакового трактира, одинакового села…
– Ты меня дураком не считай, – говорил хозяин. – Может, я и не смыслю в твоем ремесле, но чую, куца гнешь… Раз кто-то – не важно кто, человек или гусь, не возвращается туда, где его место, а отправляется к разным там, как их звать… миражам, я его не признаю! Ты, конечно, извини, но это попахивает религией.
Мысли, облеченные в слова кое-как (словно рубаха неаккуратно в штаны заправлена), текли параллельно мыслям режиссера; однако непроизнесенное куда резвее, поэтому… „попахивает религией' улетучилось без последствий. Бесконечное терпение снизошло на Матея, бесконечная готовность пропускать мимо все ненужное и ждать.
– Не бойся, – сказал хозяин мягче, снова смущенный его молчанием. – Я только так…
– Чего мне бояться? Захочу, продолжу. Хочешь, чтобы продолжил?
– Да, да… А как твоя нога, болит?
Матей кратко отчитался: зуд, гипс тяжелый, болей нет. (Как трогателен Стефан, когда хочет сказать ему что-то приятное: о белочках – в том первом разговоре, и теперь – спрашивая о ноге. Как и тогда, это стоило ему усилия, изменило его, оживило его лоб, лицо, и это было очень мило с его стороны.)
– И когда, думаешь, снимут гипс?
– Нескоро. Через полтора месяца на осмотр, тогда решат.
Ничего не значащие слова, переход. За невидимой дверью рассказа ждут двое – Владко и Тошо – они еще молоды. Двоюродные братья. Раньше трактиром владели их отцы, теперь он их. Белая дорога вьется, уходит вдаль, я уже говорил, что это важно; заведение имеет как бы двойственный характер: с одной стороны, просто трактир, с другой – пристанище для отдыха. Иногда трактир алчен и хищен, как Тошо, в другой раз он, как Владко. Тот… представь себе его у окна, вечно возле него торчит. Душа его скитается где-то далеко… А Тошо подстерегает его, надо и не надо следит за ним; переливает из бутылки в бутылку, прикладывается к рюмке, часто вытирает прилавок, даже когда он надраен до блеска, а Владко ничего не замечает.
Росток улыбки в глазах хозяина, взошедший с таким трудом и так робко, быстро завял. Контакт, вежливость – их не было. В который раз не поняв причину своей неудачи, Матей заторопился. И… терпение покинуло его, ушло – словно ускакало верхом на словах:
– Подожди, Стефан, объясню… Некоторые вещи тебе надо знать. Владко был певцом в цирке, артистом,
