снова, упав туда же. Наконец, подстегиваемый ее словами и взглядами, ее женским томлением и, вероятно, собственным состраданием, Владко тащится в дом почтаря, когда тот уехал на охоту. Медленно взбирается по деревянным ступеням, с трудом переставляет ноги. Она ждет его полуобнаженная, луна заливает ее манящим, прельщающим светом. Женщина встает, а он робко проскальзывает мимо нее – сквозь жар и искры; присаживается на самый краешек постели после того, как его раз-другой повело из стороны в сторону. Он придавлен желанием – со всех сторон! И вот несчастная (забыла, кто она и где) начинает играть роль прельстительницы! Скользит к нему медленно-медленно, внезапно высвечивается то одна, то другая часть ее тела. Что делать неопытному парню, бывавшему в Александрии и Каире, но ни разу так и не ступившему в грязь, неизменно глядевшему ввысь, на белую бабочку на проволоке? Каково ему видеть, как в этой жалкой обстановке женщина делается смешной, ее поведение унижает ее? Да, бедная, почти пустая комната говорит нам без обиняков, что любовь всегда бывает нищенской, если она взросла в нищенском мире. Владко постепенно сжимается, уменьшается, он уже похож на затаившегося мышонка. Наконец бушующее тело Начальницы понемногу успокаивается; она закрывает глаза (вероятно, чтобы не видеть, как ее любовь порождает страх и жалость), протягивает руку, чтобы дотронуться до его волос. Рука замирает на железной спинке кровати. И только тогда женщина по-настоящему вздрагивает. Она тоже сжимается и отодвигается в противоположный угол кровати. Прикрытая скудной одеждой, ее плоть, все еще выставленная напоказ, становится дряблой и бесцветной. Две человеческие кучки остаются неподвижными.
Но и после этого дня ничего не меняется, беспокойство постоянно приводит ее к скамейке перед трактиром. Она продолжает любить и ждать. (Что еще остается ей?) Здесь, – сказал себе Матей, – прозвучит голос за кадром, обреченный, очень сильный. „Она ждет дни, месяцы, годы…'
После того, как вставит эту сцену, он вернется к рассказу об уже выбранном дне. Внезапно пойдет дождь – настоящий потоп. Все живое попрячется, трактир Владо и Тошо превратится в Ноев ковчег. Да, да, Ноев ковчег, который нужно заполнить.
13
Матей никогда не писал такой скромный, такой тихий сценарий. Свет шел изнутри, образы, подобранные им, спокойно освещали его работу. Работу? Точное ли это слово? Все шло незаметно, как будто само собой, с тех пор, как жизнь стала простой и ясной. Постепенно приобретало значение и другое – он вовсе не был уверен, что сделает фильм по этому сценарию; таким образом, сам процесс написания становился естественной формой жизни, частью его существования, как движение и дыхание. Но и на этом чудеса не кончались… Прежде не стал бы описывать такую сцену. Тогда он был уверен, что зрелая и красивая женщина сумеет сделать все, что захочет, с таким стеснительным парнем… Нищенская любовь в нищенском мире, болотная любовь, которой надо избежать, чтобы не лишиться воспоминания и надежды – как ему удалось раскрыть мысли Владко? Обреченное болотное действие… Об этом, может быть, он расскажет хозяину, возмущенному поведением его героя. Но… есть ли смысл рассказывать ему об этом?
Воскресным утром, когда люди не сидят дома, но все-таки крутятся где-то поблизости, Матей вышел на прогулку. Ему захотелось, наконец, встретить кого-нибудь в зеленом лабиринте. На сей раз не пошел через сад, не пошел к дороге, ведущей в лес. Пошел по улочке, по которой Стефан привез его. Там его поджидало воспоминание, и оно было мучительным: колдобины, бесконечная тряска в машине, брань шофера… Пешком было не так опасно. Плелся медленно, становилось так покойно, когда ему удавалось наступить загипсованной ногой на ровное место. Кто назвал улицей эту изрытую тропинку? Судьба удачно превращает ее в границу между теперешним и прежним в его жизни, связывая ее с домом, что он снял. Дом номер один, улица с него начиналась, им же и кончалась… других номеров не было. В зелени, может быть, прятались развалившиеся заборы и домишки, однако в соответствии с каким-то таинственным планом они числились по другой улице.
Матей все так же осторожно повернул налево и очутился перед оврагом, заросшим травой. Три пятнистые кошки бесшумно перешли ему дорогу: это был долгожданный знак… растительность расступилась. Картина, открывшаяся перед ним, была ужасна…
Домиков десять, неказистых, шатких, голые дворы. А стоит-то блаженная майская пора, первый теплый, греющий душу день, поздняя весна несет тебя по просторам, и ты говоришь себе – поскольку воскресенье – бог не случайно дал нам седьмой восход солнца для отдыха, для того, чтобы вернуться к себе. Говоришь себе это… пока не замрешь в испуге… Перекрестись, перед тобой варвары! В каждом дворе с остервенением копали, рыли землю чем попало озлобленные люди – мужчины, женщины, дети, старики и старухи. Не разговаривали, не улыбались, не шутили. То там, то тут – крики, подхлестывающие работать еще быстрее, и больше ничего. Крики ночных сов, ослепших среди дня. Заборы, хоть и из сетки, вздымались башнями с бойницами, словно крепостные стены. Изо двора во двор не перелетало ни слова. Где он оказался, неужели все еще в пределах города?
Маленького, его часто водили в гости не куда-нибудь, именно на софийские окраины; в старые, презентабельные дома, населенные множеством людей. Цветы и белые кроны деревьев в садах, и больше ничего, ах, да, еще садовые ножницы… Мотыги и лопаты, если они и были, где-то попрятаны. (Правда, он не испытывал никаких плохих чувств по отношению к этим инструментам, пущенным сейчас в употребление с таким слепым рвением, которое ощущалось в криках; лишь бы они не ранили драгоценный слой земной доверчивости…)
На этих маленьких участках никто и не пытался сажать сады. Только сейчас понял, с кем соревнуется его хозяин многие годы и как земля садов превратилась в землю под хозяйство. И все из-за ничтожной выручки – пятьдесят, восемьдесят, самое большое сто левов! Жестокие люди, погрязшие в выматывающей борьбе с горсткой бедной черной земли, – где-нибудь в другом месте они выглядели бы совсем иначе; им не хватало пространства – и они выродились. Любая работа теряет свое благородство, стоит изменить единственно подходящие для нее условия. Людей, которые знали, как вырастить сад, не стало; были другие – они умели посадить чеснок и помидоры, но им доставались мизерные клочки вместо большого и веселого поля, считанные глотки воздуха. (А он помнил, как розы обсыпали белые заборы, как струилось солнечное тепло – настоящая дикая музыка. Сады были часовнями седьмого дня.)
По дворам торчали безрадостно сараи и сараюшки. Безрадостно, ибо что же могло здесь уродиться? Трудно, разумеется, сказать, так ли это было на самом деле или воображение Матея дополнило картину наспех и не вполне справедливо. Оно работало с увлечением, как перед полотном Брегеля: движение тел рассказывает подробную и жестокую сказку.
…полотно Брегеля? Смущенный немного этой мыслью, что промелькнула у него в голове так же, как и у нас, Матей ощутил временно забытую тяжесть услышанной, увиденной и прочитанной культуры. Он был человеком, которого сформировало искусство, по-своему обремененным, как и те, кто копались в огородах.
Когда возвращался, обратил внимание на кусты напротив калитки, усыпанные мелкими красными плодами. Сорвал несколько шариков, разжевал их с риском отравиться. Они оказались неприятными и горькими. Под кустом мелькнула кошачья голова и тотчас исчезла – яркие желтоватые глаза погасли, как мимолетное пламя. (Кошка была частью грации окружающего, его изгибов; в мире тишины искусство неотделимо от его сущности.) Так рождался и его сценарий – он даже вздрогнул, – как часть всего на свете. Его рука записывает в подходящей форме знаки окружающего мира, точно так же взгляд кошки и красные плоды – производные животного и куста. Но горечь во рту немножко и возбуждала: Матей понимал, что даже его Владко не хочет просто вернуться на шумную сцену. Белая дорога ведет в какие-то другие, более счастливые места. Куда уносился скитающийся дух Владко, покинув его телесную оболочку у окна, его улыбку, застывшую на лице?
(В добрегелевской живописи свет исходит из бездонного пространства. Он как будто не прозрачен, но уводит наш взгляд далеко. Слившиеся с ним, с землей, с вечерним звоном колоколов человеческие фигуры кажутся очень маленькими, ничтожными под огромным куполом мира…)
14
Лай белой собачки, упорный и непрестанный, привел Матея на задворки. Животинка наткнулась на ежа. Свернувшись в комок – смертельная угроза, – колючий гость был едва виден в траве; но где-то там, в этом комочке билось сердце, и он ощутил его биение в собственной груди. Глянул на собаку, и… лай оборвался. Его дружок удалился, поджав хвост.
