Свернувшееся тельце ежа, его загадка: Матей понимал теперь, почему разговоры с хозяином идут так трудно… Стефан искал в любых словах скрытый неприятный смысл, как и белая собачка, повстречав ежа, готовилась к чему-то неприятному. Но и самый нежный цветок закрывается, стоит посмотреть на него с недоверием. Почему контакт с тишиной, напрочь лишенный какой бы то ни было угрозы, возможен везде и для всех? Господи, как ему надоели охотники и травля собаками, обгоняющие друг друга тщеславные шоферы на автострадах, интеллектуалки, стискивающие зубы, чтобы преуспеть и погубившие в себе женщину, мужчины, жаждующие титулов и постов – этот вечный вой внутренних сирен, эти жестокие искры в глазах… Круговорот плотоядности, без него организмы существовать не могут – так по крайней мере считается. И все же напряжение, охватывающее мир железным обручем, в один прекрасный день ослабнет.
Он пошел по следам собачки. (Как мало-помалу успокаивалась ежикова душа…) Впервые внимательно осмотрел деревья во дворе. Они росли неуверенно, кривились и тоже наблюдали окружающее недоверчиво: настоящие питомцы сиротского приюта. Хозяин не любил их (недовольное кряхтенье, когда обрезал ветви), для него они были просто частью накопленного, чем-то вроде извести и кирпича. (Не все, что населяет круг тишины, принадлежит ему; обратное, разумеется, тоже верно.) Матей не хотел думать плохо о Стефане, но чувствовал: в этом дворе хозяйничает господин.
Деревья не ощущали себя свободными, не могли слышать собственный голос.
А он? Правда, тут другие причины… Всю жизнь слушал радио, сидел у телевизора, в кинозалах – тысячи часов, тысячи фильмов, тысячи говорящих с экрана людей, когда было услышать себя? Открытие поразило его: „Только сегодня улавливаю спокойное шуршание во мне самом, оно напоминает шорох сосновой вершины, словно подсказывает: в своей глубине я тихий человек… Если я помогу Стефану, такое же ощущение испытают и деревья во дворе, может быть, даже и сын его, какая бесконечная связь…' Споткнулся, чуть было не упал, но успел-таки ухватиться за ближайший ствол. Сердце подпрыгнуло – нужно быть осторожным, если упаду, случится беда… Вернулась память о напряжении, тут же услышал визг сцепившихся кошек, и не удивился; более того, убедился, что уберег свои надежды.
15
Васил, сын Стефана, приехал на сбор черешни. Матей случайно оказался около калитки: увидел его за рулем „Лады', которая ползла по ухабам, его отец сидел рядом, смотрел не вперед, а на своего наследника, – взбешенный, по всему видно, готовый ругаться. Из-за чего? Сын вел машину внимательно, но хозяин не успокаивался, он не взглянул на Матея, когда вылез из машины, продолжал сыпать обвинениями – быстро едешь, машину поломаешь, нам всю жизнь поломал… бензин тратишь, приятелей катаешь, не экономишь…
Знакомые слова. Красный от стыда молодой человек подошел к квартиранту, представился. Стефан продолжал ворчать, даже под машину заглянул…
Васко – маленького роста, очень худой и, по всему видно, добродушный. Усики не делали его мужественным, выглядели скорее приклеенными и словно нашептывали: „используй его, он безотказный…' Его приятели, их девушки как будто и сейчас клубились около его „Лады', настоящее облако, их улыбки, порядком нагловатые, оклеивали машину со всех сторон, словно афиши… Не оставался ли этот маленький мужчина всегда одураченным?
Итак, это миниатюрное существо, стоящее перед Матеем, живет в огромном полупустом доме, от него ждут, что оно заполнит его детьми, жизнью… Матей пожал ему руку сочувственно и инстинктивно подмигнул: „Держись!'
Симпатия оказалась взаимной. Сбор черешни уже начался, но когда квартирант вышел на веранду, сын Стефана слез с дерева. Ему давно хочется познакомиться и поговорить. Подошел со стремянкой. Установил ее, поднялся – лицо его оказалось как раз на уровне лица режиссера. (Прижавшийся к деревянным перекладинам лестницы, словно распятый, парень имел вид человека, решившегося на компромисс.) Стремянка новенькая, сказал он, купил на центральном рынке. Вся жизнь его – элементарная и неинтересная – такова: то отец заставляет что-то делать, то кто-нибудь другой. Родители считают его чуть ли не слабоумным, мол, способен унести из дома любую вещь, чтобы подарить… Лишь бы охотники нашлись… Вчера отдал одному сослуживцу водопроводную трубу – ненужный кусок, валялся в подвале. И что же? Закатили такой скандал за то, что взял без разрешения… „Совсем забывают, что мне уже под тридцать'. Вечно не хватает денег – холостяцкие расходы. Он, и на самом деле, не умеет экономить, но велика ли зарплата электротехника? Даже с надбавками. У родителей есть все: мебель, холодильники, стиральные машины. Зачем ему то же покупать, когда женится? Зачем лишнее? Они утверждают, что копят без устали, чтобы ему было хорошо, но в то же время стращают – сам всего должен добиваться. Вроде бы у них есть принципы, а мышление какое-то недоделанное, раздражают. Ему не хватает воли поступить в институт и учиться, а, может быть, и жениться воли нет… Будто эту волю кто отнял у него. Все задумывается о жизни, обо всем на свете, мучается, иногда даже мечтает походить на мать, на отца, работать, как они – не поднимая головы и не улыбаясь, – строительство дома, покупка обстановки, куры, посадки, компоты… Чтобы не оставалось времени на угрызения да сомнения. Но только нельзя, неправильно жить так. Чрезмерность нехороша, даже в труде… „Но и мое существование – скука. Ни бунта, ничего такого. Ну, ругаемся иногда…' Люба и Стефан хотят, чтобы он женился, но кого бы они приняли? Некое подобие им самим. Да, но он такую не возьмет, ему не нужны только рот и руки – руки, чтобы вкалывать, рот, чтобы жрать… „Окажется жадной, как они, жрать в прямом смысле будет мало – посмотрите, что берет с собой отец: кусочек брынзы, побольше хлебушка…' „С сегодняшнего дня знаю: нужна любовь, чтобы был бунт', – обронил Матей и огляделся. Деревья, дома, все прочее принадлежало, по всей видимости, таким людям, как Стефан. По всей видимости. Однако конец захвату, конец насилию, оно ничего не решит. Достаточно, чтобы Васил вырвался. Как только собственники поймут, что их усилий не приемлют их собственные дети, эти усилия потеряют смысл для них самих… „Но… прав ли я? Через что сначала проходит дорога – через душу Васила или через душу самого Стефана?'
Хозяин дважды кликнул сына, ответа не последовало. (Матей сделал вид, что не слышит.) Странная смелость для хрупкого парня… И вообще, чудаки же некоторые люди! Всего-то час воздушного диалога, а расплачиваться потом, возможно, месяцы, годы! „Вы насколько коренной софиец?' – вопрос Матею. „Мои прадеды жили здесь.' „Ты смотри, – сказал Васил, – когда встречаю такого человека, всегда мне как-то странно. Не только сам живет в Софии, но и корни его тут. Объяснить не могу… Даже смешно. Со мной так бывает. Черт его знает… ребенком упал неудачно, чуть голову не расколол.' С тех пор не может находиться на солнце, лучше всего чувствует себя, когда один в полутемной комнате. В голову лезет всякая ерунда… Только… пусть Матей не подумает, что он хочет выделиться. Нет, он совсем обыкновенный, и в голову лезут посредственные мысли; книги не очень любит, значит, некультурен, а вот ездить ему приятно. Особенно если один в машине (представляет себе, будто это его комната тронулась в путь), однако такое просто нестерпимое счастье редко – всегда просят что-нибудь перевезти, кого-нибудь подбросить, здесь отец отчасти прав.
– Ну-ка, пойди сюда, осел! – взревел хозяин, словно подстерег, невидимый среди ветвей. – Для чего я тебя сюда позвал? Хоть он и режиссер и голову тебе морочит, но я твой отец, не забывай! Матей, ты что же его не гонишь? Таким, как он, артисты милее, чем мать родная!
– Что касается тех людей, – объяснял Васил, – настоящих софийцев…
Он закусил губу: знает пять-шесть таких, они редкость. Им не хватает чего-то важного, что есть у других, но и обратное верно. Вот, разница налицо, отец, другие, да и он сам переносит деревню понемногу в ту сторону… (Махнул рукой, наверное имел ввиду центр столицы.) А Матей что? Приехал сюда, поселился. Хочет город им оставить или из себя выкинуть?
Васил вдруг побелел… Тело его скользнуло немного вниз, казалось, силы покинули его. Стало ясно, чего ему стоили последние полчаса; независимое поведение, открытое пренебрежение по отношению к отцу… Встревоженный и растерянный, Матей поспешил к себе, посоветовав Василу пойти со двора погулять.
„Пустое говорю, – подумал он, когда уже лежал, закинув руки за голову. – Он-то погуляет… А Стефан?'
Что он, вообще, несет другим? Где он в данный момент? В городе или в деревне? Какие искусственные вопросы… Где-то под ним просто дышала земля. Достаточно припасть к ней, обнять ее: она, благодарная, покроется цветами и плодами. „Значит, несу им себя самого, – ответил себе Матей, ему представилась отталкивающая картина роющихся в земле людей, – значит, то, что во мне есть…'
