Он нерешительно шагнул к ней ближе:
— Люся, можно, я поеду с тобой?
— Зачем?
— А там этот пустырь… Мало ли…
— Ну что ты, Саша! Пустырь… Он же, можно сказать, у меня дома. А тебе еще шагать да шагать!
Трамвай остановился.
— Ну, счастливо добраться, — Люся взялась за поручень.
Он удержал ее за локоть:
— Люся!..
— Не надо, Саша, — сказала она с грустной решимостью. — Не надо! — И поднялась на площадку вагона.
Трамвай тронулся. Медленно, с еще не закрытыми створками дверей. Мимо поплыли заснеженные окна. Саша не сводил с них глаз. А что, если сесть в прицепной вагон? Он ухватился за поручень, но тут же отпустил его: ведь уже не первый раз она так вот, с непонятной решимостью, мягко, но настойчиво отстраняет его от себя, чуть только разговор переходит за рамки чисто товарищеских отношений. Так куда и зачем ехать?..
Лишь потеряв из виду трамвай и оставшись совсем одна, Люся почувствовала, как разъярилась метель, особенно здесь, где кончалась улица и начинался пустырь, отделяющий старую часть города от новых кварталов. Едва отойдя от остановки, она провалилась в сугроб и еле добралась до углового дома. Тут хоть можно немного отдышаться. Но уже в двух шагах творилось нечто невообразимое.
Люся, повернулась спиной к ветру. Трудно было представить, что где-то неподалеку стоят дома, полные людей, и течет обычная жизнь большого города. Мир сузился до предела и стал чужим, неуютным, совсем не таким, каким был полчаса назад, когда рядом двигалась коренастая фигура Саши.
Если бы он был сейчас здесь… Но нет, нельзя тянуться к счастью, которое станет горем другому человеку. И потом…Разве можно теперь, после того, как она так долго его отталкивала, ответить на его…. Нет, об этом нельзя даже думать!
Домой она пришла вся в снегу, с мокрыми ногами.
Мать встретила ее у дверей:
— Наконец-то! Быстро одевайся во все сухое. А я поставлю чайник. Остыл, наверное.
Люся переоделась и заглянула на кухню:
— Ну и погодка! Как у папы.
— В нашем городе я и не помню такого. Чуть дошла, наверное?
— В общем, досталось. Пришлось и поплутать.
— И тебя никто не проводил?
— Хотели проводить… Саша. Я не позволила. Ты же сама…
— Ну, в таких исключительных случаях…
— Что ты говоришь, мама! Разве можно…
— Пожалуй, ты права… Садись скорее. Чай готов.
— Мама!.. Как ты думаешь, если один человек любит другого… Может он разлюбить только потому, что тот, другой человек… Как бы это тебе сказать?.. Словом, если он не знает, как тот, другой человек к нему относится?
Мать подошла к окну и долго прислушивалась к глухим ударам ветра.
— Нет, дочка, любовь не может уйти от человека, если это действительно любовь…
А наутро еле удалось поднять голову с подушки. Заложило горло, поднялась температура. Пришлось остаться дома.
Между тем настроение Люси не было подавленным. В памяти всплывало то вчерашнее поведение Саши, то слова матери о любви. Больше того, предчувствие чего-то хорошего не покидало Люсю весь день, и, когда вечером зашла к ней Таня, она была почти уверена, что от нее она узнает такое, что прогонит остатки болезни.
— Проходи, проходи, Таня. Вот молодец, что зашла, — говорила она, устраиваясь на подушках. — Садись сюда. А журналы — на стол. Ну, как там, на улице?
— Снегу, Люся, снегу! Весь день скребут, метут, возят, и хоть бы что. А ты, значит, лежишь?
— Лежу, Танюша. Промочила вчера ноги.
— Беда с вами, городскими. Чуть что, сразу болеть. Вика ушла сегодня с занятий, Алка весь день чихает.
— Так ведь вчера такое было!
— Ну, уж и было! У нас на Волге не так еще крутита все здоровехоньки. Даром, что ни автобусов, ни трамваев. А у тебя и остановка под боком.
— Остановка-то рядом. А знаешь, как вчера прищлось добираться. Я ведь на конференцию оставалась.
— А-а! Значит, ты совсем ночью пришла. Но зато, говорят, столько интересного было. Андрюша рассказывал. Да, Люся, у Наташи Севериной несчастье. Мать положили в больницу. Говорят, что-то серьезное, может и не встать. Совсем одна останется. Да еще сестренка у нее, небольшая совсем. А дома топить нечем. Дров ни палки. В общем, извелась Наташка! Помочь ей надо. Мы тут поговорили с девчатами. В профком сходить, что ли? Или купить чего…
Люся замерла.
— Ты что, не согласна?
— Что ты, Танюша! Конечно, надо помочь ей. Это само собой. А еще вот что… Таня, поговори с Сашей. От своего имени, конечно. Я знаю, у тебя это получится. Ну, чтобы навестил он Наташу. И вообще… Ты понимаешь?
Таня с удивлением взглянула ей в глаза:
— А как же… Я думала, вы с Сашей…
— Нет-нет! Я… Как бы тебе сказать… Просто я уважаю его. Очень уважаю, но… разве можно иначе? Я очень прошу тебя. Ты с ним завтра же поговори.
— Попытаюсь. А ты… Тебе хуже?
— Голова кружится.
— Может, подать что-нибудь?
— Нет. Мне ничего не надо. — Люся отвернулась, ноТаня успела заметить навернувшиеся на ее глаза слезы.
— Что с тобой? Ты плачешь, Люся!
— Нет, горло болит… Но теперь уже лучше. А что сегодня на занятиях было, Танюша?
— Ничего особенного. Камбала о вулканах рассказывал. Петр Ильич закончил карбонаты. К сульфатам перешел…
— Да?… — Люся слышит и не слышит, что говорит ей подруга. А Таня уже смеется, вспомнив, как Джепаридзе доказывал Петру Ильичу, что «у них в Грузии» есть вина, от которых кальцит шипит, как от соляной кислоты.
— А на минералогии… Ой, знаешь, Люся, Юрий Дмитриевич был сегодня такой невеселый, будто сглазил кто или заболел.
Люся поднимает с подушки голову. Последние слова вызывают непонятную тревогу, и тревога эта не уходит, и уже кажется, что это от нее горит лицо и все плывет в горячем тумане…
20. ЧЕРНЫЙ ШАР
Защита диссертации подходила к концу. Петр Ильич изложил уже суть работы, ответил на все
