Матиуш не стал его есть и спрятал на память.
Вечером, когда Матиуш стоял возле канцелярии, ожидая порки, проходивший мимо заключенный незаметно протянул ему засохшую веточку. Долго разглядывал ее Матиуш, пока догадался, что это клевер. Узники жалели Матиуша и отдавали ему все, что у них было самого дорогого.
Из канцелярии доносились крики избиваемых.
Наконец подошла очередь Матиуша.
– Иди сюда, сукин сын! – грозно заорал надзиратель и, схватив одной рукой Матиуша за шиворот, приподнял его над землей, а в другой сжимал ременную плетку. Но, захлопнув дверь, тихо сказал: – Когда я скажу «кричи», ты ори во всю глотку: «Ой, больно!» Понял? Я бить тебя не буду. Только смотри не выдавай меня. Ну, живо снимай куртку! А теперь кричи!
– Ой, больно! – заорал Матиуш.
А надзиратель – хлоп плетью по скамье.
– Как тебя зовут, бедняга? – и опять хлоп по скамье.
– Ой, больно! – кричит Матиуш. – Меня зовут Матиушем! Ой, больно, больно!..
Надзиратель стукнет плетью по лавке, окунет кисть в красную краску и мазнет Матиуша по спине.
– Хватит, больше не кричи, будто у тебя сил нет. А потом притворись, что потерял сознание. Тебе повезло – начальника тюрьмы сегодня нет, а то бы этот номер не прошел. Ну, теперь молчок, закрой глаза.
Он взял Матиуша на руки и отнес в камеру-одиночку. А на ночь приставил к нему вместо сиделки заключенного.
– А здесь кто? – спросил во время вечернего обхода начальник тюрьмы.
– Тот маленький заключенный.
– Почему он не один?
– Сознание потерял, когда я его бил.
– А ну покажи.
Приподняли куртку и при тусклом свете фонаря увидели исполосованную спину.
– Ничего, привыкнет. Кандалы можешь с него снять, никуда он не денется! – Начальник тюрьмы зловеще засмеялся и вышел.
– Эй, малый, не притворяйся! Я знаю, тебе не больно, – сказал Матиушу сосед по камере.
– Ой, больно! – застонал Матиуш. Он боялся подвоха.
– Не дури, я ведь знаю, что тебе спину размалевали красной краской. Надзиратель велел тебе молчать, чтобы начальник тюрьмы не пронюхал. Если делать все, что они велят, тут и года не протянешь. Вот мы разные хитрости и изобретаем. Для слабосильных и больных у нас корзины полегче, а вместо плетей – красная краска. Но мы по голосу узнаем, кто от боли кричит, а кто – для вида. Поживешь тут – тоже много чего узнаешь. А за что тебя посадили в тюрьму?
– За страшное преступление. Я хотел дать детям свободу, и из-за этого погибло много народу.
– Сколько? Трое, четверо?
– Больше тысячи.
– Да, сынок, в жизни так часто бывает. Человек хочет одно, а выходит другое. И я когда-то был маленьким мальчиком, ходил в школу, с товарищами играл, а по вечерам отец, возвращаясь с работы, приносил мне конфеты. В оковах не рождается никто. В цепи человек человека заковывает.
И зазвенел цепью, словно в подтверждение своих слов.
«Как странно он это сказал. И Печальный король говорил что-то похожее», – подумал Матиуш, засыпая.
XXV
Матиуш – мальчик очень любознательный. «Не беда, что плохо, зато узнаю и увижу что-то новое», – утешал он себя в любой передряге. И хотя тюрьма была страшная, неделя пролетела незаметно. Надзиратель по-прежнему орал на него «Сукин сын!», размахивал плетью, но ни разу не ударил. Ходить без кандалов одно наслаждение, и Матиушу даже немного стыдно, что для него сделали исключение. И арестанты уже не кажутся такими свирепыми. Выругается кто-нибудь, его тут же пристыдят: «Заткнись, чего при ребенке ругаешься как извозчик!» Они лепили для Матиуша из хлебного мякиша разные игрушки.
А делается это так. Хлеб хорошенько разжевывается, чтобы не было комочков, а потом лепи что угодно. Чаще всего заключенные лепили цветы. А Матиуш взамен отдавал им по воскресеньям папиросы. И все тайком, без единого слова, но Матиуш чувствовал: они его полюбили.
«Бедняги, – думал Матиуш, – живут хуже дикарей».
И дерутся как-то странно: сцепятся, разобьют друг другу физиономию в кровь, но все это беззлобно: словно от тоски и безделья.
– От судьбы никуда не денешься, – однажды услышал Матиуш и, лежа на нарах, долго думал, что такое судьба.
Через неделю Матиуша перевели в камеру с печкой. Ее, правда, никогда не топили, но все-таки, когда в углу есть печка, есть надежда, вдруг затопят? Некоторые заключенные каждый день воровали по уголечку, а когда наберется горстка – иногда на это уходило месяца два, – растапливали печь. Спички выдавали по воскресеньям: семь спичек и десять папирос.
