жизни. Ни фашистов, ни наших не видно.
И тут совершенно неожиданно сзади раздался щелчок взводимого курка, и молодой голос на чистейшем русском языке приказал:
— Руки вверх!
Михаил поднял руки. «Наверное, молодой красноармеец, как бы с испугу не выстрелил», — подумал он и медленно повернулся. От увиденного глаза полезли из орбит: перед ним стояла девушка лет шестнадцати в длинной, не по росту, шинели. Прямо перед собой обеими руками она держала наган, ствол которого теперь смотрел Михаилу в грудь. Руки, вцепившиеся в рукоять оружия, тряслись от волнения.
Михаил перевел дыхание:
— Да свой я, русский – неужели не видишь? Опусти наган, мне еще жить охота.
Девушка шумно выдохнула и опустила оружие.
Михаил подошел, мягко взял из ее рук наган и снял курок с боевого взвода. Вложив наган ей в кобуру, впервые пристально взглянул ей в глаза. Детское лицо в конопушках, из-под пилотки – две косички. На петлицах шинели – змея над чашей. Медичка! А сапоги-то! Такие только мужику впору носить, не иначе – сорок второго размера.
— Ты кто? — спросил девчушку Михаил.
— Младший сержант медицинской службы Сорокина. — Девушка помолчала и добавила: – Галя.
— Младший лейтенант Борисов, летчик. К своим пробираюсь, потому как сбили немцы, — в тон ей в свою очередь отрекомендовался Михаил.
— Вы с парашютом прыгали? — округлила глаза девчонка.
— Пришлось. Тебе сколько лет?
— Семнад… Ой, восемнадцать, — спешно поправилась она.
— Врешь, наверное. Не иначе – годик в военкомате добавила, чтобы в армию взяли.
Девчонка покраснела.
— Я медсестра, на курсы ходила! — с вызовом в голосе произнесла.
— Ну-ну, я не хотел тебя обидеть. Скажи лучше, ты немцев здесь не видела?
— Не-а, — по-детски ответила она.
— Тогда пойдем.
— Не могу я.
— Что значит «не могу?» Я старше по званию – я тебе приказываю.
— Раненого бросить не могу – он там.
Михаил сглотнул комок в горле. Пигалица, ребенок совсем, а туда же – не могу… Не каждый взрослый скажет так, оставшись в лесу с раненым на руках, без еды, питья и почти без шансов выжить. Немцы найдут – наизгаляются вдоволь и пристрелят.
— Веди к раненому.
Девчонка пошла в глубь леса, Михаил – за ней.
Рядом с лесной дорогой – скорее, тропинкой – стояла пушка-сорокапятка – низкая, маленькая, прозванная на фронте «Прощай, Родина!». Рядом с ней на расстеленной шинели лежал укрытый второй шинелью боец.
Михаил приподнял шинель. Поперек живота раненого шел ряд бинтов, пропитанных подсохшей кровью. Пилот знал, что ранения в живот должны оперироваться сразу, иначе – смерть.
— Давно его? — обратился он к девчушке.
— Второй день.
Заметив на поясе раненого финку в ножнах, Михаил вытянул ее.
— Ты что удумал? — кинулась к нему медсестра. Неужели подумать могла, что он раненого добить решил?
Михаил ухватил ее за рукав шинели:
— Погодь-ка.
Ловко орудуя ножом, он быстро укоротил длинные полы шинели, в которую была одета девушка. Получилось два суконных лоскута. Ими он обернул голени раненого.
— Так ему теплее будет, а тебе ловчей ходить – больно шинель у тебя длинна.
— И правда. А старшина не заругает? Все-таки казенное имущество. — Она посмотрела на себя: – Ой, какая шинель кургузая стала! — и засмеялась.
Ну – ребенок, право слово.
— Сегодня – седьмое ноября, праздник. В Москве парад на Красной площади, — сказал Михаил.
— Правда? — не поверила девушка. — А откуда знаешь?
— По рации слышал, в подбитом немецком танке, — соврал Михаил.
— Не врешь? — сиплым голосом вдруг сказал пришедший в себя раненый.
— Как можно? Честное слово!
— Пить! — прошептал раненый.
— Нельзя тебе, миленький, — наклонилась к нему медсестра.
— Выбираться нам отсюда надо, — решил Михаил.
— Надо, сама знаю, — грустным эхом отозвалась девушка. — Только не утяну я его одна. — На глазах ее выступили слезы.
— В деревню надо – может, подвода у них есть?
— Я схожу, — вызвалась девушка.
— Поосторожнее только там. Если заметишь хоть что-то подозрительное – бегом назад.
Михаил проводил девушку до опушки и залег там, глядя, как постепенно удаляется ее хрупкая фигурка. Идти ей мешали большие – не по ноге – сапоги, так и норовившие соскочить.
Фигура девушки исчезла среди изб, а через какое-то время из-за домов выехала подвода, на которой сидели двое. Когда она приблизилась, Михаил различил медсестру и деда в фуфайке и с окладистой бородой.
Подвода въехала на тропу. Михаил встал перед лошадью. Испуганный возница повернулся к девушке:
— Ты же говорила – раненый, а он здоровее меня будет!
— Дальше раненый. Езжайте, прошу вас, — взмолилась девушка, — плохо ему.
Дед дернул вожжи, прикрикнул:
— Н-но, пошла, родимая!
У пушки остановился, спрыгнул с подводы и подошел к раненому. Тот снова впал в забытье. Дед откинул шинель, вгляделся:
— Да-а, не жилец он. Я таких еще в Первую мировую навидался. Должно – к вечеру отойдет.
— Да что вы такое говорите, деда! — со слезами в голосе воскликнула девушка.
— А то! Ладно, давайте грузить.
Втроем, взявшись за подстеленную шинель, они подняли раненого и погрузили его на подводу. Дед принялся ее разворачивать.
— Ой, а пушка как же? — вдруг всполошилась девушка.
— Сказилась, что ли? — осек ее дед. — У меня не битюг-першерон. Да и зачем в деревне пушка? Коли немцы придут, постреляют из-за нее. Ты лучше на подводу садись: сапоги-то у тебя – того.
Чего «того», он не уточнил, но и так ясно было. Они добрались до деревни, занесли раненого в избу и уложили на широкую лавку.
— Матрена, дай чистое исподнее. А ты, медичка, сыми с него все казенное. Выкинуть надо либо притопить где.
— Зачем?
— Делай, что сказано.
Девушка обиженно засопела, однако одежду с раненого сняла.
— Документы его себе забери – отдашь кому следует. Уходить вам надо. Немцы придут – несдобровать вам. Матрена, дай ей туфли какие-нито, размером поменьше.
Жена деда – лет на двадцать моложе хозяина – принесла туфли.
— Ну-ка, попробуй надеть.
