Я вставил обойму в затворную коробку, большим пальцем вдавил патроны в магазин. Пять патронов — не густо. Выбрал цель. Мушка подрагивала, глаза заливало потом. Я сбросил танковый шлем, рукавом вытер пот. Теперь лучше видно. Снова тщательно прицелился, выстрелил — и еще один враг упал.
Справа ударил «Максим». Как вовремя!
Пулеметчик бил короткими экономными очередями, но очень точно. Немцы залегли, потом отползли назад.
— Эй, друг! Лопатки не найдется?
Боец перекинул ко мне маленькую саперную лопатку в брезентовом чехле.
— Окоп расширить хочешь?
— Нет, своих похоронить.
Я пополз назад. В лесу встал и направился к танку. Он уже догорел — только чадил.
Я оттащил тело деда подальше в лес, выкопал неглубокую — в метр — могилу. Копать среди корней деревьев маленькой лопаткой было неудобно, пот заливал глаза. Вроде готово.
Я вытащил из кармана гимнастерки документы Петра — красноармейскую книжку, письмо и медальон. Вдруг из письма выпала небольшая фотография. На ней бабушка, молодая еще. Я сразу узнал фотографию — видел дома такую же, только побольше. На глаза навернулись слезы.
Я подошел к бывшей стоянке, нашел моторный брезент, завернул в него тело и с трудом опустил в могилу.
— Прости, дед, не смог уберечь. Да и сам теперь не знаю — останусь ли жив.
Засыпал могилу землей, утрамбовал ногой. Из двух веток сделал подобие креста и воткнул в землю. Осмотрелся вокруг, пытаясь запомнить место. Я еще вернусь сюда, Петр…
Его документы сунул к себе в нагрудный карман. Подобрал лопатку и уже направился было к пехотинцам, как на опушке леса встретил старшину-пулеметчика.
— Жив, танкист?
— Я-то жив — экипаж погиб.
— Жаль, геройские были ребята.
Старшина помолчал:
— Что дальше делать думаешь, танкист?
— А ты?
— К своим пробираться надо. Патронов нету, да и людей едва ли два десятка осталось. — Старшина снял пилотку, вытер пот.
— Тогда я с вами.
Я дополз до окопа, вернул саперную лопатку, за ремень вытянул из окопа винтовку. Только четыре патрона в ней, но все же не безоружен. На войне солдату без оружия остаться — самое последнее дело.
Когда начало смеркаться, пехотинцы покинули окопы и собрались в лесу. Третья часть их была ранена: у кого рука была забинтована, у кого — голова. Но все при оружии. Старшина даже «Максим» прикатил.
Один из бойцов не выдержал:
— Старшина, да брось ты эту бандуру — все равно ведь патронов нет, мешать только будет.
— Казенное имущество, как же его бросить? На мне числится.
— Если так рассуждать, то вон танкист должен за собой танк сгоревший тащить.
— Разговорчики, Крылов! Местность кто-нибудь знает?
Все переглянулись, помолчали.
— Так, понятно. И карты нет.
— Зачем тебе карта? — вмешался я. — Идем на восток, мимо своих не промахнемся.
— Верно, конечно, только непонятно — где немцы и где наши.
— Эка, хватил! Где сейчас немцы, и в Генштабе небось досконально не знают. А в нашем случае самый хороший вариант — языка взять, да не простого, а как минимум офицера с картой.
— Кто ж его брать будет? У меня не все с винтовкой толком обращаться умеют, а ты — «языка»!
— Тогда идем.
— А пулемет куда?
— Коли бросить жалко — закопай.
Было видно, что старшина колеблется. Бросить жалко — казенное имущество; тащить с собой — груз уж очень обременительный, почитай, три пуда бесполезного железа, поскольку патронов нет. У каждого бойца боезапас — только то, что в магазинах винтовок, подсумки пустые.
Хозяйственная жилка перевесила.
Старшина вытащил из чехла саперную лопатку, сноровисто вырыл небольшую яму, быстро разобрал пулемет на три крупные части — станок, тело и щит, уложил в яму и присыпал землею.
— Думаю, погоним немца вскоре, тогда и откопаю, — успокоил себя старшина. Повернулся к нам: — Идем цепочкой по одному с интервалом пять метров. Не отставать.
И первым пошел по лесной тропе.
Взошедшую луну периодически закрывало тучами, идти было тяжело — ноги цеплялись за коряги, кочки, траву. Чем дальше отходили мы от брошенных позиций, тем гуще становился лес. Ветки в темноте так и норовили хлестнуть по лицу. Хоть глаза и привыкли к темноте, нам все равно приходилось напрягать зрение и слух, чтобы не потерять из вида идущего впереди.
Так шли мы часа два, но не думаю, что преодолели больше пяти-шести километров.
На привале я подошел к старшине:
— Давай на дорогу выходить, она правее идет. За ночь по ней дальше уйти можно.
— А вдруг немцы?
— Ночью немцы спят. Да и человека вперед послать можно — метров за сто от основной группы. Случись чего, упредит заранее, чтобы все под удар не попали.
— Разумно. А кто первым пойдет?
— Да хоть бы и я.
— Договорились. Будем выбираться на дорогу.
Немного отдохнув, мы стали забирать вправо, пока не вышли на дорогу. Была она пустынна, вся в воронках от бомбежек, дорожное полотно покромсано гусеницами танков. Но идти по ней было несравненно легче, чем по ночному лесу.
Я выдвинулся вперед и шел в одиночестве, больше прислушиваясь, потому как видно было на расстоянии не более двадцати шагов.
Шли мы таким образом часа два, как вдруг я заметил блеснувший впереди огонек. Лучик фонарика или неосторожно включенная фара, но я бросился в кювет и трижды коротко свистнул.
Через несколько минут ко мне по обочине подобрался старшина:
— Чего тут?
— Огонек впереди мелькнул. Непонятно — наши или немцы.
— Ага, понял. С дороги в лес уйти надо, до утра немного осталось. Отдохнем, а рассветет — увидим.
— Так же думаю.
— Тогда в лес, танкист.
Я направился перебежками в темнеющий совсем рядом лес, старшина — назад, к бойцам. Встретились уже под покровом деревьев.
— Краснов! На опушку, будешь в охранении. Всем остальным — отдыхать до утра.
Все с удовольствием улеглись — кто где. Ноги уже гудели от ходьбы, в животе бурчало, нестерпимо хотелось есть. Сон сморил быстро.
Нас разбудил натужный рев моторов. От опушки, пригибаясь, прибежал Краснов:
— Товарищ старшина! Немцы!
— Чего орешь? Говори тише!
Старшина, пригнувшись, метнулся к опушке, я — за ним. Упали, укрывшись за соседними деревьями. К нам по дороге подходила колонна танков и бронемашин.
