напал потом на меня с ножом.
Особист не удивился. Сноровисто, не церемонясь, он раздел и разул раненого. Тщательно осмотрел пиджак, даже туфлями не побрезговал. И нашел-таки, нащупал он что-то в подкладке пиджака — старого, замусоленного! Вспорол ножом подкладу, вытащил сложенную бумагу, развернул.
— Да, сержант! Занятный мужичок!
Посмотрел на раненого, лежащего без сознания.
— Допросить бы его, да, похоже, отойдет вскоре.
Мужик как будто услышал сказанное в его адрес — захрипел, обмяк и испустил дух.
— Сержант, иди, пиши объяснительную и — свободен.
Через час я уже шагал к своему взводу. В первый раз я увидел диверсанта или предателя. Как-то не таким я представлял себе врага в нашем тылу. По мне, так лазутчик или диверсант должен был быть обязательно молодым и тренированным. А тут — внешне тщедушный мужичок за обстановкой у передовой наблюдает. Да опасный — чуть меня не порешил. И ведь мелочь мужика подвела!
Утром — затемно еще — я оделся в масккостюм, срезал финкой веточки с дерева и, воткнув в сетку, направился на передовую. Прошел траншею, выбрался на нейтральную полосу. Там, метрах в пятидесяти от наших окопов, воронка была от авиабомбы, и довольно больших размеров. В ней я и решил обосноваться на сегодняшний день. Чем удобно в воронке? Надоело наблюдать за вражеским передним краем или тело затекло от неподвижной позы — сполз к центру и разминайся. Никто тебя не видит, а убить может лишь прямое попадание мины. Так ведь известное дело — снаряды дважды в одно и то же место не попадают.
Рассвело. Я выбрался на скат воронки, уложил винтовку на мягкий грунт, выброшенный взрывом, и стал осматривать позиции. За те несколько дней, что я был на этом участке, я изучил все особенности передовой.
Неожиданно для меня сзади — в нашем тылу — раздалась пушечная пальба. Первой мыслью было: «немцы прорвались». А когда на немецких позициях стали густо рваться снаряды, я понял, что это наши артподготовку ведут. В самом деле, на позициях врагов бушевал огненный ад: вверх летела земля, рушились укрепления, на месте дзотов зияли воронки. Затем сзади взревели моторы, и через позиции нашей пехоты пошли в атаку наши танки, обдавая меня едкими выхлопами.
Несколько минут на немецких позициях не было движения — они явно не ожидали артналета и последующей атаки. Как же — пятились мы все время, едва удерживаясь на позициях. Немцы же все время наступали и не сомневались, что так будет и дальше. Откуда у русских могли взяться силы и техника?
Враг очухался, когда наши танки с десантом были уже на середине нейтралки. Захлопали противотанковые ружья, застрочили пулеметы.
Я шарил оптикой по немецкой передовой. После огневого шквала она изменила очертания. Вот позиция противотанкового ружья. Немцы использовали их только на начальном этапе войны, где-то до января 1942 года. Были это в основном чехословацкие ружья — слабенькие, способные пробить только тонкую броню устаревших и легких танков. Затем с 1942 по 1944 год для борьбы с танками использовали только противотанковые пушки. А с конца 1944 года у немцев появилась новинка — фаустпатроны, своего рода одноразовые гранатометы. В городских боях очень эффективное оружие, особенно в умелых руках. Наши войска таких средств не имели. Танкисты фаустников опасались, а пехота наша расстреливала их на месте, наряду с эсэсовцами. Впрочем, зная это, они в плен почти не попадали, дрались до последнего.
Навел я прицел на первого номера расчета, и только он голову немного приподнял, всадил ему пулю. В прицел было видно, как второй номер оттащил убитого в сторону и лег за ружье сам. Я и его отправил вслед за первым номером.
Меж тем немцы ухитрились поджечь несколько наших танков, и теперь они чадили на поле боя, мешая прицельной стрельбе.
Временами из-за дыма было плохо видно, что происходит на вражеских позициях. Оттуда доносилась интенсивная винтовочная и автоматная стрельба. Когда она ослабла, появились наши раненые. Кто-то брел сам, кого-то вели: понятное дело — войны без убитых и раненых не бывает.
Через какое-то время стрельба стихла. Мне было интересно — одолели наши врага, продвинулись вглубь оккупированной территории или атака захлебнулась?
Появились «юнкерсы». Они встали в круг и поодиночке вываливались из него, пикируя и сбрасывая бомбы.
Я сполз в центр воронки. Мне оставалось только пассивно, в бессильной злобе наблюдать за бомбежкой. Нет, так не пойдет!
Я поднял винтовку. В оптику был виден вращающийся диск пропеллера и кабина пилота за ним. Так, где у него уязвимые места? По стеклу стрелять не было смысла — оно бронированное, и от винтовочной пули даже трещины не появится. Зато под капотом мотора проглядывался воздухозаборник. Похоже, там находился радиатор.
Я выставил оптику на триста метров, прицелился и дважды выстрелил, пока самолет был в пике. Сбить я его не сбил, но когда «Юнкерс» вышел из пике и стал набирать высоту, за ним потянулся след. «Юнкерс» в круг не встал, а со снижением ушел на запад. Пусть всего лишь повредил, но душе радостнее — не весь бомбозапас самолет сбросил.
Ничего, фрицы, будет и на нашей улице праздник! Это я точно знал. Россия — не Европа, триумфального марша победителя, как в Париже, вам точно не светит.
Трудно, конечно, сейчас приходится перестаивающейся на ходу военной промышленности. Танков, самолетов, пушек не хватает, к тому же — солдаты не обучены, у командиров опыта нет. И — растерянность, неразбериха. Ничего, все это пройдет, и в 1945 году армия наша будет самой мощной, закаленной в боях и с неплохим вооружением, которого будет в достатке. Но это знал я, а в душах командиров и бойцов царила сумятица, страх даже — удастся ли Родину защитить, Москву не сдать? У всех такие черные мысли были, только вида не подавали да не делились своими сомнениями ни с кем. Напишут донос, проявив «бдительность», в органы, а те запросто пришьют «малодушие и неверие в силу РККА».
Бомбардировщики улетели, осела поднятая взрывами пыль.
Я выбрался на край воронки и через прицел осмотрел немецкие позиции. Там были видны вражеские пехотинцы. Стало быть, так мощно начатая атака свежего полка все-таки захлебнулась. Жаль!
Я прицелился в голову неосторожно высунувшегося немецкого солдата, выстрелил. Повел винтовкой вправо. В это время рядом со мной упал на землю воин.
— Эй, осторожнее, прицел собьешь.
— Как разговариваешь с сержантом госбезопасности?
— Может, мне еще по стойке «смирно» встать? Так я сам сержант. Не мешай.
Я поймал в прицел голову в немецкой каске, нажал на спуск. Голова дернулась и исчезла в траншее. Я достал финку из ножен, сделал еще две зарубки на прикладе.
— Ты, что ли, сержант Колесников?
— Я.
— Ты задержал подозрительного мужчину — я рапорт читал.
— Было такое. Не обыскал я его при задержании, он с ножом на меня кинулся, я и выстрелил в него.
— Ты ведь его не сразу убил, к штабу его еще живым принесли?
— Так точно, мне еще двое из патруля помогали.
— Я не о том. Припомни — когда ты его вел или когда раненым его несли, он не разговаривал?
— Да нет, не было такого. А что?
— Акцента у него не было?
— Нет, по-русски чисто говорил.
— Ну-ну, желаю успехов, воюй.
Сержант поглядел на приклад винтовки с зарубками, поцокал языком и по-пластунски уполз к нашим окопам.
Хм, для этого надо было ко мне на позицию по полю ползти? И ведет себя нагловато, подумаешь, сержант! Цаца какая — не генерал, чтобы я перед ним во фрунт тянулся.
Вечером я рассказал о происшедшем лейтенанту Кравцову.
