для большей уверенности в себе. Писал, чему равен первый закон Фарадея, второй, конечную формулу объединенного закона. Написал, чему равно число Фарадея. И вдруг застыдился. Он все это знает! Даже не застыдился, а обиделся на себя. Возьмет и сжует свою шпаргалку!
Ваня вздохнул, опустил на шпаргалку голову. Лег на нее щекой, хотелось спать. Сейчас Ваня поднимет голову, сжует шпаргалку. Но голова не поднималась. Приятно было лежать щекой на теплой от настольной лампы бумаге. Ваня закрыл глаза или глаза сами закрылись. Почему-то вспомнил, как недавно на перемене он с Тосей, Шмелевым и Федей Балиным пришел в «техническое творчество», а там директор что-то делает за сверлильным станком. Натянул Ванин рабочий халат. Сунулся в комнату и Лучковский и тут же исчез: у него на директора условный рефлекс. А Ваня сказал директору: «На вас мой халат». Юрий Матвеевич кивнул, снял халат. «А что вы здесь делали?» — спросил Ваня. «Мясорубку», — ответил директор. «Для столовой?» — спросил Ваня. Но тогда сказал Шмелев: «Любопытство, Иванушка, не порок, но…» «Смешно все», — успел подумать Ваня. Он уже спал. На щеке у него отпечаталось число Фарадея в кулонах и эквивалентах.
Тося возвращался домой на трамвае. Сквозь стеклянную перегородку кабины вагоновожатого сверкал знакомый султан рыжих волос.
Пока трамвай стоял у светофора, девушка взглянула на Тосю. Тося не сомневался, что она его узнала. Тося наблюдал, как она вела трамвай: решительно, и все же чувствовался новичок. Она еще не владела машиной полностью, когда ты с ней одно целое, пусть это даже всего лишь трамвай.
На одной из остановок Тося увидел Ефимочкина. Виталий намеревался сесть в трамвай на виду у рыжей, с передней площадки, но, заметив Тосю, поспешно и как-то стыдливо исчез.
Тося взглянул на рыжую: ничего в ее позе не изменилось, султан из волос даже не дрогнул над воротником куртки. Никакого Ефимочкина она знать не знает. Но так ли это?
Тося увлекся предположениями и едва не проехал свою остановку. И еще он думал о себе. Тося женится. Обязательно. И у него будет сын. Обязательно. В их семье выросли двое сыновей — он, Тося, старший, и Игорь — младший. Отец их умер — сыновья живут. «Действуют» — как сказал бы отец. Он часто повторял — «действуйте, ребята». Тося действовал. С девушками у него только не получалось. Не хватало какой-то ловкости в разговоре, быстрой шутливости; умения во что бы то ни стало понравиться, выделиться на фоне других ребят, «собрать себя по веселой схеме». Он не танцевал. Не умел. И знал, что у него никогда не получится. Димка Дробиз, Шмелев — они по разговору с девушками наипервейшие специалисты. Танцуют тоже первый сорт. Уступают только Лучковскому. Но Лучковскому в танцах уступит каждый. Шмелев сказал, что, когда родился Лучковский, дежурным по земному шару был товарищ Игорь Моисеев.
Тося взглянул на свои руки и ноги. Не надо надеяться — танцы не пойдут. Впрочем, был случай, и совсем недавно, на Октябрьских праздниках… В училище устроили бал. Танцы. Пригласили девушек из кулинарного училища. На балу играл ансамбль «Экспресс». Объявили белый танец. Кто-то потянул Тосю за руку в круг танцующих. Вероника Грибанова, библиотекарша.
Бал устроили в физкультурном зале. Полы были размечены для игры в баскетбол — линии, круги, полукружья. Тося опомнился, увидел, что стоит с Вероникой у желтой линии, откуда кидают штрафные броски.
— Легче двигайтесь, — сказала Вероника.
Тося заметил, что он уже двигается, потому что желтая линия на полу сменилась коричневым полукружьем.
— Легче держите мою руку. Да что вы, будто…
— Слон в посудном магазине.
Вероника улыбнулась, промолчала.
— Мне так уже говорили, — сказал Тося.
Вероника была в тоненькой белой, почти летней, кофточке и в узкой длинной черной юбке с небольшим разрезом сбоку. И без очков. Совсем другая, незнакомая девушка.
— Онли ю! — объявил Лучковский, когда «Экспресс» перешел на другую танцевальную мелодию. — «Только ты». Перевод с английского.
— Я уже не могу больше танцевать, — сказала Вероника. — Очень смешно.
— Лучковский? — спросил Тося.
— Да. — Вероника повторила голосом Лучковского: — Онли ю!
Тося и Вероника отошли в сторону.
— Я где-то прочитал, что люди стареют раз в семь лет. Живут, живут, а потом на седьмой год…
— Тося, теперь вы меня смешите. — Вероника смеялась громко, откровенно. Ее лицо было розовым от смеха. — Вы — и о старости…
— Прочитал недавно.
— Вы на середине третьей семерки, а я уже в конце.
— Опять я, как слон в посудном магазине, — искренне огорчился Тося.
Вероника поглядела на него, и ему показалось, что она дотронулась до него своей белой кофточкой, как это только что было в танце.
Он потом по-прежнему часто бывал в библиотеке, но Вероника была уже в своем обычном рабочем платье и в тапочках.
Дома Тосе открыла мать. С тех пор, как умер отец, она никогда не ложилась спать, не дождавшись сыновей.
Она ждала их терпеливо и открывала дверь, казалось, в тот момент, когда кто-нибудь из них едва касался кнопки звонка. Угадывала по едва слышным шагам на лестнице. Она ни о чем не спрашивала, ждала. Когда они приходили, радовалась, что ее дети дома, что она с ними, что не одинока. Тося это понимал. Игорь, может быть, еще и не понимал.
Тося учился в той же средней школе, где теперь учится Игорь. Но закончить школу не удалось: умер отец. Операция не считалась сложной. Неожиданно началось воспаление, с которым не смогли справиться. В больницу ходили Тося и мать. Игоря не брали. Отец не велел. Но Игорь проник. Он в последний раз видел отца. У Тоси была последняя встреча, когда отец уже умирал. Тося понял это. Отец, видимо, тоже понял. Руки отца, с расплющенными от постоянной физической работы пальцами, слабые, тонкие в кистях, лежали поверх одеяла. И Тося почувствовал, что отец не вернется домой. Отец сказал: «Подышать бы свежими стружками…» Тося растерялся, но потом понял: запах свежих древесных стружек для отца — запах его детства, потому что дед был плотником.
…Тося бежал по улице. Где взять стружку? Где в городе есть сейчас свежие стружки? Он их нашел в столярной мастерской при мебельном магазине и прибежал обратно в больницу. Проскочил мимо дежурной медсестры и санитарок. Отец лежал в отдельной маленькой палате-изоляторе. Тося высыпал стружки отцу на кровать — свежие, сосновые, с коричневыми полосками от годичных слоев деревьев, с запахом скипидара, с надколами от ножа рубанка, когда нож брал слишком глубоко и стружка выламывалась из доски. Теперь для Тоси всегда запах стружек — воспоминание о том дне, когда он бежал, прижимая их к груди, и потом, в больнице, высыпал их на грудь отцу.
На завод, где работал отец, Тося не ходил. Не мог. Там издали слышен шум работы отцовского цеха. Отец говорил, что всегда отгадает голос своего кузнечного молота. Как Тося узнает теперь свои электровозы.
Тося выжидал, откладывал посещение завода, хотя понимал, что должен, обязан принять решение, что просто продолжать учиться в школе не имеет права. Ушла в училище железнодорожников Марина Осиповна. Но продолжала ходить и в школу, рассказывала об училище, что и как будет в новом ПТУ. Так Тося попал в училище, без которого он теперь не мыслит свою жизнь. Он отчетливо помнил построение на училищной линейке, на мостовой мелком было обозначено, где какая группа строится, и Тося стоял во главе ЭЛ-16. Тоже впервые, после собрания, где его выбрали командиром. И он видит всех ребят, как они тогда стояли: Гибич со снисходительно прищуренными глазами, во рту — спичка; Дима Дробиз в старых кедах, на которых шариковой ручкой выведено печатными буквами «Лось-Анджелес». Дима жил на подмосковной станции Лось. Добавочное «Анджелес» должно было, очевидно, разнообразить или как-то возвысить Димино местожительство. Небольшой, с пухлым наивным лицом, Ваня Карпухин. Федор Балин, из которого
