бизнесом. Но наш связник провалился, когда возвращался из Пакистана. Можешь мне поверить, я был виновен меньше всех, даю тебе слово офицера. Но ребята, оказавшись за решеткой, свалили все на меня. Что ж, я их не осуждаю. К тому времени я уже дезертировал, обзавелся новыми документами. Работа в Гвиании была по мне — ездить по стране, забираться в саванну. Фирма, нанявшая меня, продает парфюмерию, закупает шкуры и арахис.
…Мне нравится торговля. Помнишь, зачем я пришел в ваше посольство? Я хотел выучить русский, чтобы поехать в Россию представителем какой-нибудь французской фирмы. Наши страны торгуют между собой все больше. Знай я русский язык — мне была бы совсем другая цена.
…Мне нет никакого дела до твоих отношений с Нначи. Но ты и Анджей — вы были для меня людьми совсем из иного, мира, куда я хотел попасть и который хотел понять. Называй это желание как хочешь — даже побегом от самого себя, от прошлого. Но все случилось не так, как я хотел: прошлое настигло меня и здесь, в Гвиании…
Петр вздохнул.
На ковровой платформе, держась обеими руками за стойку микрофона, стоял в золотой тоге очередной король, имя которого Петр прослушал. Его украшенный драгоценными камнями (или стекляшками?) скипетр отбрасывал в лучах прожекторов снопы красных, зеленых, синих искр.
Говорил он медленно, скупо роняя слова, но даже те, кто до этого истуканами сидел в бархатных креслах у него за спиной, кивали ему в знак одобрения. А стадион взрывался почти после каждой его фразы, люди вскакивали и трясли кулаками, топали ногами. Тогда он поднимал скипетр — и все разом умолкали, чтобы через несколько секунд опять разразиться неистовым ревом.
Лишь один человек был невозмутим — бывший подполковник, бывший губернатор Эбахон, который знал: еще до полуночи он будет провозглашен президентом независимой африканской республики, еще до полуночи вожди объявят о своем решении произвести его в маршалы.
Правда, может быть, он про себя и улыбался: совет вождей содрал с него за все это по две дюжины ящиков пива на брата! Мало кто из этих титулованных особ, наследников некогда могущественных династий, преуспел в бизнесе, как его величество король Макензуа Второй, большинству из них и две дюжинь ящиков пива казалось богатством.
Эбахон покосился направо и вниз: в «ложе прессы» журналисты листали доставленные им пресс- релизы. Русский и поляк о чем-то переговаривались, облокотившись на канат, окружающий ложу.
«Джеймс Аджайи придумал хороший ход… (Эбахон опустил тяжелые веки, чтобы не выдать свои мысли довольной улыбкой.) „Шелл“ уже забеспокоилась… Англичанам не нравятся мои встречи с этим русским. Бедняги! Им так досталось в Африке, в Азии — во всех странах Содружества наций, что они теперь, обжегшись на молоке, дуют на воду…».
И Эбахон пустился в приятные размышления о будущем нефтяной Республики Поречье. Конечно, «Шелл» себя обижать не позволит. Но, как говорится, что хорошо крокодилихе, то хорошо и крокодилу…
А Петр думал о Жаке. Он не мог заставить себя называть его настоящим именем, ведь Жак ни разу так и не назвался им. Жорж Шевалье. Разыскивается по крупному делу о наркотиках. Это сказал Петру старый полицейский комиссар Прайс. Да, англичане хорошо знали, кто такой Жак Ювелен. И в первую очередь их резидент в Гвиании полковник Роджерс, теперь выращивающий розы где-то на берегах туманного Альбиона…
— … Ты помнишь записку, ожидавшую меня, когда мы вернулись из Каруны? — говорил Жак в ту последнюю встречу. — Это было письмо от полковника Роджерса. Он знал обо мне все и предложил выбор — или он выдаст меня Интерполу, или мне придется обделать для него одно дельце на севере.
…Люди Роджерса давно подбирались ко мне: полковник не верил черным, ему нужен был, как он сказал, белый человек без предрассудков, знающий нравы саванны и не боящийся никакой работы. — Жак перевел дыхание, криво улыбнулся. — У меня не было выхода, Питер, поверь. — Потом продолжал: — Антиправительственные демонстрации на севере, подстрекательские слухи и, наконец, погром в Каруне — все это делали люди Роджерса под моим руководством. В общем-то, мне наплевать на гвианийцев. Пусть они режут друг друга сколько захочется — меня лично это не касается. На моей совести, я считаю, только двсе убитых: офицер, который пытался остановить погромщиков и которого я застрелил, и командующий гарнизоном Каруны майор Мохамед. Майора, впрочем, мне не жалко — это был негодяй и мерзавец, один из людей Роджерса. Мне было приказано его убрать — он слишком много знал и стал в игре лишним. Что же касается рябого агента… в черной куртке, который должен был убрать майора Нначи… То я избавил его от куда более мучительной смерти — попадись он только людям майора.
…Войтович коснулся плеча Петра:
— Смотри!
У микрофона стоял Эбахон. Выждав, когда публика успокоится, он воздел руки в белых перчатках к ночному небу, где большая медная луна то проглядывала, то опять пряталась в низких тучах наступающего сезона дождей.
Эбахон читал молитву на языке идонго, и весь стадион повторял за ним его слова. А может быть, это была клятва? Присяга на верность Республике Поречье?
Тем временем по проходам из-под трибун на поле стадиона потянулись солдаты. Они выстраивались в каре вокруг флагштока, на котором все еще развевался флаг Гвиании. Тускло мерцали медные трубы военного оркестра.
Эбахон, кончив молитву, спрыгнул с платформы и заторопился вниз, на поле.
Петр взглянул на часы.
— Без трех минут двенадцать… Все рассчитано точно. Следам за Эбахоном спешили парни из Би-би-си, Монтини и японец с камерами наготове. Никто их не останавливал — местные журналисты неуверенно препирались с гвардейцами: за гостями их просто не пропустили.
Губернатор остановился перед флагштоком, ожидая, пока его догонят Сид Стоун с кинокамерой и Лаке с магнитофоном.
Потом сделал нетерпеливый жест рукою в белой перчатке.
Оркестр заиграл что-то бравурное, видимо, гимн новой республики, потому что солдаты, стоявшие в проходах между трибунами, заорали на публику и все стали шумно подниматься.
— Встанем, джентльмены, — предложил многоопытный Френдли: «ложа прессы» не замедлила присоединиться к остальным. Краем глаза Петр заметил, что встали даже монахини и миссионеры. Парни в пятнистой форме по-военному вытянулись.
Эбахон взялся за шнур флагштока, и полотнище гвианийского флага медленно поползло вниз. Подоспевший офицер помог губернатору отцепить его от шнура, развернул принесенный им большой пакет, прицепил другое полотнище и отскочил в сторону, вытянувшись по стойке «смирно».
Солдаты взяли на караул. Эбахон потянул шнур — и, провожаемое от самой земли сильными лучами прожектора, вверх поползло желто-зеленое полотнище флага мятежной Республики Поречье.
На вершине мачты его подхватил ветер, оно развернулось и затрепетало в свете прожекторов: на желто-зеленом поле вздыбились навстречу друг другу белый слон и единорог.
Эбахон отдал ему честь, обернулся к вождям и поднял руку…
Солдаты вскинули карабины.
— Огонь! — рявкнул Эбахон.
Сухой залп слился с последними звуками оркестра. Затем еще раз и еще.
— Поречье! Поречье! — раздались крики на трибунах, и стадион взорвался восторженным ревом.
ГЛАВА 5
Проснулся Петр от стука в дверь. За окном было темно. Он нащупал выключатель лампочки- ночника, стоящего на тумбочке между кроватями — его и Войтовича, включил свет и взглянул на часы.
— Кого это там несет нелегкая? — пробурчал проснувшийся Анджей, не открывая глаз.
Петр встал с постели, нащупал ночные туфли, подтянул пижамные брюки и пошел к двери.
— Спроси сначала, кто там, — сладко зевая, посоветовал ему вслед Анджей.
Но спрашивать не пришлось.
— Господин советник, — донесся из-за двери приглушенный голос, — это я, ваш шофер. Его превосходительство президент республики просит вас срочно приехать…
