штурмовкой юркинского моста. Тут зениток не было, и они могли снижаться сколько угодно. Правда, они не имели бомб, зато — нетронутый комплект снарядов и разрывных, зажигательных пуль.
Следом за бабой вкатились на мост двуколки, покрытые брезентовыми шатрами на два ската. Их было много, целый обоз. Лейтенант стоял в конце моста и пропускал их первыми, не давая другим повозкам встревать сбоку, затормаживать движение. На брезентах и на бортах двуколок краснели широкими полосами санитарные кресты. В повозках лежали тяжелораненые, в большинстве, не очнувшиеся от хлороформа после операции, произведенной в санбате на передовой позиции.
Куда, куда ломишься! — орал лейтенант на калмыковатого ездового-артиллериста, который, сидя верхом на круто-крупном коне, ударял его толстой витой плетью и направлял на мост, ломая быстрое и спорое течение обоза.
— Тихо! Тихо! — покрывая грохот колес, крикнул лейтенант, когда тронулось орудие. Шестерка грудастых лошадей тащила в двойной упряжке пушку. Лейтенант опасливо посмотрел, как под колесами прогинаются доски щелеватого, подопревшего настила.
«Подломится…», — подумал я и… подломилось. Одно колесо обрушилось в пролом. Заемные запотевшие лошади, роняя рхлопья пены, перебирали копытами, но не могли выдернуть колесо. Хриплая брань ездовых, лошадиный топот, властные команды лейтенанта… — все это захлестнуло дробным перестуком крупнокалиберных пулеметов и близким смертным свистом опускающихся на мост истребителей.
— В ямку… в ямку… — квохтал около меня боец, соскочивший с зарядного ящика.
Мы разом прыгнули, сгорбились голова к голове и, помирая от страха, прислушались, как, высверливая пропеллерами воздух, пронеслись над мостом «мессершмитты».
— Коряков, в закон-мать! — гроханул лейтенант.
Вскочив на ноги, я увидел его у орудия, огнисто-рыжего и залитого кровью. На мосту, исщепленном разрывными пулями, лежали, не подымая голов, ездовые. Щепка, отлетевшая от перил, ударила лейтенанта в лицо, окровянила.
— Почему не стреляешь по самолетам? — ляскнул он на меня зубами, — Тащи мне сюда ту жер…
Он показал было рукой на жердину, лежавшую на рогатке у потухшего костра, но не договорил и бросился от орудия. К мосту со стороны Яропольца подкатила открытая легковая машина, из которой выскочил рослый и широкий в плечах командир с тремя шпалами.
— Товарищ подполковник… — начал скороговоркой лейтенант.
— Докладывайте генералу.
Лейтенант крупным быстрым шагом подскочил к машине, в которой сидел боком, повернувшись к реке, худощавый генерал в шинели с красными кантиками и тремя серебряными звездочками в красных, угольниками, петличках. Вытянувшись в жилу, руки по швам, лейтенант отчеканил:
— Товарищ Командующий. На переправе находится: на большом мосту 54-й понтонный батальон, на малом мосту 640-й артполк. Неприятельскими самолетами выведено из строя зенитное орудие, имеются потери. Докладывает начальник переправы командир курсантской полуроты МВИУ лейтенант Заваруев.
Командующий поднес ладонь к козырьку фуражки. На узком худом лице его как то отдельно ото всего жили красивые, удлиненные в разрезе серые глаза.
— А почему без головного убора?
— Воздушной волной сорвало, товарищ Командующий.
— Ну вот, воздушной волной… От волны ложиться, падать, укрываться надо. Так вам и голову сорвет однажды.
— Вы-то, товарищ Командующий, я знаю, не падаете, — возразил лейтенант и посмотрел на генерала светлыми лихими глазами.
Командующий не слышал последних слов: он смотрел на холмистый восточный берег, вдоль которого тянулись проволочные заграждения, ежи и надолбы, окопы, замаскированные хворостом, охапками листвы.
— Да… да, можете быть свободны, — рассеянно ответил он на вопрос лейтенанта и, оставив машину, пошел на бугор.
Длинная кавалерийская шинель извивалась между ногами в широком ходу.
Подполковник Бурков, начальник инженерной службы армии, побежал тяжелой рысцой за генералом. Из двух «газиков», сопровождавших генеральскую машину, вылезли, разминая ноги, автоматчики охраны.
Тем временем мы, ухватившись всем народом за обгоревшую, но крепкую, просунутую в колеса жердину, втащили орудие. Нет-нет, я поглядывал на командующего армией. Вот он каков, Рокоссовский! Как дорого дал бы я, чтобы знать, что думал он, стоя на остром и сухом, точно старинный курган, холме. Видел ли он, как над Ламой, русской рекой, упоминающейся в древнейших летописях, кружил, как и тысячу лет назад, коршун, раскинув темные стальные полудужья крыльев? Видел ли, как корчилась в страшных конвульсиях Россия, косматая, огромная, раненая, раздираемая душевными муками? Высокий и прямой, Командующий ощупывал глазами местность, поводил рукой и показывал начинжу на увалы и перелески, на складки земли, более удобные для скрытого накапливания наступающих войск противника, нежели для нашей обороны. Позиция на Ламе была дурна, но это была последняя позиция… за ней стояла Москва!
Переправа шла своим ходом. Дело спорилось у лейтенанта: подгоняя одних, сдерживая других, он регулировал движение, давал старому мосту мерную и выносимую нагрузку. На закате солнца на мост въехал кавалерист на исхудавшем, полузагнанном коне. На груди у него болтался подвешенный ремнем за шею автомат, сбоку торчала кожаная сумка, набитая бумагами, — связной. Он торопился. Врезался в поток и, виляя между подводами, прижимаясь к перилам, начал пробираться на другой берег. Низенькая горбоносая лошадка оступилась в канаву. Хозяин дал ей шпоры в ребрастый бок и она, подминая тычки, выскочила на полосу заграждений.
— Мины! Мины! — шумнул я.
Всадник, верно, не расслышал, махнул плеткой. В сумасшедшем намете злая калмыцкая лошадь понесла по прибрежной поляне, где под пластами дерна пупырились противотанковые, страшной силы, мины. Несколько взмахов… все мы застыли в ужасе. Но только тогда, когда передние ноги коня коснулись чистого поля, задними ногами конь ударил в мину. Из земли сверкнуло пламя, оглушительный раздался взрыв, взметнуло клочья дерна и глыбы земли, потянуло острым запахом гари. Дым рассеялся… Кавалерист скакал уже далеко, то оглядываясь назад, то припадая к гриве.
Всадника этого лейтенант вспомнил вечером, когда мы шли с ним от моста в село. На фоне сумеречного неба виднелся белый силуэт старинного барского дома, принадлежавшего сто лет назад теще Пушкина. От Ламы пахло пресной сыростью. Лейтенант сильно втянул широкими ноздрями воздух и, на-ходу оборачиваясь ко мне, проговорил:
— И что ты думаешь, Коряков, он всю войну так и проскачет, этот сегодняшний. Подрываться будут, да не подорвется. Около смерти сто раз пройдет, а все жив останется…
Возле избы, покосившейся и вросшей одним боком до окошек в землю, расположилась на отдых маршевая рота в полном походном снаряжении, с мешками, котелками, лопатами. На шинели, разостланной по земле, лежал длинный зевластый пулемет. Бойцы облепили его со всех сторон, опираясь на спины друг друга. Приподнявшись на носки, мы с лейтенантом увидели в середине молодого красноармейца, который, сидя на корточках, смущенно улыбаясь, поворачивал пулемет так и этак, но не знал способа обращения.
— Получили пулеметик… собаке под хвост! — говорили бойцы.
— Вот и воюй так-то…
— Погоди, ребята, может, механик какой найдется, разберется, что к чему.
— На кой тебе механик, я сам лучше всякого механика в пулеметах понимаю. Максима, Льюиса, а Дегтярева, так с завязанными глазами разберу и соберу.
— А этот… и где они такой добыли, чорт их знает!
— Американский. Америка, сказывают, теперь нам оружью шлет.
— Вот ить какое блядство! Сколько лет тянули жилы… на оборону, на оборону! А пришло обороняться, Америке надо в пояс кланяться. Наша-то оружья где?
