товарище пойдёт разговор. Как вы, ребята, не против?
Все члены совета согласились. Вася сел возле Вовки.
— Ну, — сказал Вовке Дима.
— Значит, сказать? А что? Что не буду — больше, да?
— Это нам не надо, — буркнул Дима, — просто скажи, что думаешь.
— Думаю, что дадите мне выговор — и всё.
— Это пока что не твоё дело! — вспылил Сёма. — Ты скажи, как относишься к своим проступкам.
— А какие проступки? Что техникой занимаюсь, да? Что вертолёт сделал? А вы сами попробуйте, а потом посмотрим. — То, что пришёл Вася, придало Вовке смелости. — И насчёт дисциплинированности — так это тоже… Вон у Ирки… Извините, у Иры… у неё разве замечаний нет? А она говорит: выговор! И Штейман тоже… окно разбил мячом. В общем… в общем, всё. — И Вовка сел.
Сёмка Штейман вскочил с места:
— Ира, дай скажу. — Он круто повернулся к Вовке. — Вот тебя ругали за то, что ты плохо ведёшь себя на уроках, мешаешь другим. Да? Так я об этом и говорить не стану. Я о другом. Ты, кроме всего того, трус. Понял? Что, свою вину ты хочешь свалить на Маслову или на меня? За наши спины?.. Не бойся, я за себя ответил, и Маслова, если надо, ответит. А ты отвечай за себя. Понял? И вообще ты зазнался. Техника, изобретения! Подумаешь, Циолковский какой! Любишь технику — люби, занимайся, а веди себя так, как надо, как пионер должен. Вот. Я поддерживаю предложение Масловой: выговор ему. Я кончил.
— Разрешите мне сказать?
Это попросил Вася.
Ира неуверенно взглянула на Диму. Тот пожал плечами: «А что! Пусть говорит».
Вася встал и вышел к учительскому столу. Он волновался.
— Ребята… Вот мне вчера сказали, что я для Вовки, то есть для Володи, плохой товарищ. Потому что я его не останавливаю. Это, конечно, правильно. Не то правильно, что не останавливаю, а то, что мне сказали. Ну вот… Он, конечно, в технике здорово разбирается. Вот вы не знаете, он дома даже радиоприёмник делает. Но только его, по-моему, не за это все ругают, а за то, что он недисциплинированный. Ну вот… Я ему сегодня записку написал. Прямо на уроке. Написал, что не подведу. И вот вам обещаю, что не подведу. Буду останавливать. Потому что он и верно иногда ведет себя плохо. А теперь я с ним буду спорить. Но не на уроках буду спорить, а вообще… Ну, словом, не подведу!
Вспотевший Вася сел. Он решил, что нужно, обязательно нужно сейчас же прямо поглядеть в глаза товарищу. Он поднял глаза, но товарищ отвернулся.
«Вот так не подвёл, вот так выручил!»— с горечью думал Вовка. — Что же это такое получается? Даже Вася поднимает на меня свой голос. Тоже в прорабатыватели записался».
Слово взяла Галя Мухина. Потом говорили другие члены совета.
Вовка слушал их и не слышал. До сознания доходило только, что все его ругают, и было очень обидно. Хотелось встать и выбежать.
Правда, за этими мыслями, за обидой и злостью робко подымалось что-то такое, Что заставляло Вовку мучительно краснеть и опускать глаза, от чего на душе становилось неуютно, тревожно.
«Весь класс позоришь!»— сказал кто-то; Вовка не обратил внимания — кто, но вспомнил, что и раньше ему это говорили. У него мелькнула мысль, которой он и сам испугался: «Может, это правда?» Ведь верно, — вот, скажем, вчера, пустил он вертолёт, урок хоть не сорвал, а помешал Анн-Иванне, и потом об этом, наверное, говорили все учителя. Говорили: «А у них в классе опять безобразия». Про весь класс! А разве же тут весь класс виноват? Ведь нет же, только он один, один Вовка Седых. Один подвёл всех.
И вот сейчас он сидит, а его все ругают. Безжалостно, резко. Даже Вася выступил. Так они все от него отвернутся…
Вовка почувствовал себя одиноким, никому не нужным, и в то же время товарищи, только что произносившие слова осуждения, показались ему такими близкими, дорогими, нужными. Очень нужными! Как же он теперь будет… без них?
— Слово имеет Анн-Иванна, — услышал Вовка и съёжился.
Он не обернулся, но сразу же почувствовал, что взгляд учительницы упёрся в его узкую съёжившуюся спину. Анн-Иванна начала своим громким, чуть сипловатым голосом:
— Я, ребятки, решила тоже попросить слова, хотя я и не пионерка. — Все улыбнулись, взглянув на седую, сморщенную старушку. — Пионеркой я никогда и не была. Потому что, когда возникла в двадцать четвёртом году ваша организация, я уже пять лет была членом партии. И сейчас не как ваша учительница, а как старая коммунистка говорю: плохо вёл себя Владимир Седых, плохо, не по-пионерски. И правильно вы тут его критиковали. Мне понравилось, что вы так энергично боретесь за своего товарища. Тем более, что товарищ-то этот — Владимир Седых — в сущности, неплохой человек. Способный растёт человек. Вот вы посмотрите, — Вовка услышал, как Анн-Иванна роется в своём портфельчике, — вы посмотрите, какую замечательную штуку он смастерил! Правда ведь, хорошая? Пока это только игрушка — палочки да резиночки. Однако придёт время — он настоящий вертолёт построит, да ещё какой!.. Но, — голос её, потеплевший было, вновь стал суровым, — но если он опять начнёт заниматься этим и подобными вещами на уроках, мы будем его бить по рукам. Словами, конечно, бить, но больно. Только я верю, что он себе этого больше не позволит. И потому я могу смело вернуть изобретателю его конструкцию.
Вовка услышал за спиной быстрые лёгкие шаги, и на парте перед его носом появился голубой вертолётик. Потом на плечо его легла почти невесомая рука старой учительницы.
— Владей, — сказала Анн-Иванна весело, — да только владей с умом. А не то, смотри, голубчик, проучим. — И она легонько дала ему подзатыльник.
Этот материнский ласковый подзатыльник, этот сипловатый голос, нежданно прозвучавший для него чудесной музыкой, взметнули Вовку куда-то высоко-высоко, — так, что захватило дух. Вовка быстро встал, оглядел вдруг солнечно засиявшую комнату и понял, что он должен что-то сказать, вот сейчас, немедленно.
Только что? Ему было стыдно за себя и больно. Он понимал — ещё смутно, больше сердцем, чем умом, — что позорил пионерский галстук. И в то же время нахлынуло что-то радостное, празднично светлое. Чувства смешались в нём, он не знал, что сказать, и всё же начал говорить, хотя ему никто и не давал слова.
— Вот честное пионерское… Вот, Анн-Иванна… Ребята… Я не знаю, как сказать, но только скажу, что эго верно — плохо я делал. И вот поверьте… Слово даю, клянусь вам: я буду совсем не таким. И техника не помешает. Вот увидите!..
Вовка замялся, посмотрел на Анн-Иванну, на товарищей и сел. У него было такое ощущение, словно он километров десять тащил на себе тяжелющий мешок, а вот теперь скинул его, и телу и душе стало очень легко. Ему захотелось улыбаться и разговаривать с товарищами хоть о каких-нибудь пустяках, просто так, для того только, чтобы почувствовать себя снова и снова равноправным членом коллектива…
