Рассказала ребятам о папиной идее. О папе, конечно, не говорила, сказала: «Вот один человек предлагает…» Ребятам в общем-то понравилось. Надо бы поговорить об этом в райкоме комсомола, у меня там есть знакомые…
Спорили о комсомольской форме. Кто-то вспомнил о знаменитых юнгштурмовках — вот и заспорили: стали бы мы, нынешние комсомольцы, носить форму своих отцов и матерей? Лично я стала бы. Правда, её надо сделать поизящнее.
После уроков была у Милы. Раньше я у неё не бывала. Они с мамой живут вдвоём. Маленькая чистая комната. Всё очень скромно. Отец от них ушёл. Мила о нём говорит плохо, но, по-моему, неискренне: она тоскует о нём. Это страшно — остаться без отца, когда он жив.
Мила просила поговорить с Даниилом, выяснить, как он к ней относится. Я не сказала, что уже говорила, и теперь не знаю, как быть. На её месте я бы не стала навязываться. Надо же всё-таки думать о своей гордости.
Мы кончали делать уроки, когда пришла её мама. Она работает где-то в отделе кадров. Суховатая и, должно быть, строгая женщина. Мила её побаивается.
Какой-то странный разговор с Марией Сидоровной. Она попросила меня зайти к ней в кабинет после уроков. Расспрашивала, как живу (с чего бы?), как идёт учёба, потом вдруг — вопрос:
— Ты ведь, кажется, дружишь с Валей Любиной?
Я-то не считаю, что дружу, но все же сказала:
— Да.
— А ты знаешь такого Вадима Синельникова
— Это который из медицинского?
— А что, есть и другой Вадим?
— Какой другой?
— Я не знаю, о каком говоришь ты.
— Да ведь не я говорю, а вы говорите.
Сплошная неразбериха. Это она хотела поймать меня на слове. Зачем-то ей понадобилось знать о Вадиме, о их взаимоотношениях с Валей. Что-то неприятное, грязноватое было в этом допросе. В общем-то я ей ничего не сказала. Знакомы — и все. Собственно, так оно и есть: ведь я ничего толком не знаю.
Мария Сидоровна просила, чтобы разговор остался между нами. Как же! Уж Вале-то я, конечно, расскажу.
Сегодня Венедикт Петрович на литкружке совершенно разгромил меня за рассказ. Хотя он и старался обойтись со мной помягче, существо дела от этого не меняется: бездарность — это бездарность. Ничего не поделаешь… Правда, он говорит, что в такие молодые годы даже по-настоящему талантливые люди не могут писать добротную прозу. Нужны, говорит, жизненные наблюдения, нужен большой опыт.
— Значит, лучше и не пробовать?
— Нет, отчего же, пробуй. — Он посмотрел на меня своим странным печальным взглядом. — Кого- нибудь другого я, может быть, и похвалил бы — за грамотность изложения, за фантазию. А тебя — нет. На тебя я почему-то надеюсь.
Это мы с ним разговаривали уже дома.
«Надеюсь» — и разгромил… Мне сделалось не то что грустно, а пусто, будто я потеряла что-то очень дорогое для меня. Но сердиться на дядю Веню я не могу. Разве виноват он в том, что я тупица?
Сегодня он показался мне очень-очень усталым, даже болезненным…
Валю так и не повидала. Опять её не было на уроках. Завтра придется сходить к ней домой.
Я не знаю, что именно произошло, но, должно быть, что-то гнусное.
Позавчера я к Вале так и не выбралась: заседание комитета, потом двинулись на каток, а оттуда занесло в кино; о собственных-то развлечениях мы позаботиться умеем!
Вчера пошла в Валин класс узнать, где она живёт. Никто не знает. Что за чушь!
— Ну, кто из вас дружит с ней?
— С ней никто не дружит.
Пусть не дружите, черт с вами, но как же так — не знать, где живет одноклассница! Почему не ходит в школу — тоже толком никому не известно. Я психанула, надо мной посмеялись, но адрес все же выяснили.
Я попросила пойти со мной Володю Цыбина.
Отыскали с трудом. Кособокий, весь почерневший от времени домишко в глубине громадного, какого- то путаного двора. Открыла нам старая, неопрятно одетая женщина с тусклыми припухшими глазами. Мы спросили, здесь ли живет Валя Любина.
— Жила.
— То есть как «жила»?
— Вчера уехала.
— Куда?
— А вы кто такие будете?
Мы объяснили.
— Я её подруга, — сказала я.
— Поменьше бы таких подруг, так, может, и уцелела бы.
— Да в чем дело? Что случилось с Валей?
— А ничего. Уехала — и уехала. К родственникам. А куда — вам знать не обязательно. Ходят тут всякие… пигалицы в брючках! — Она захлопнула перед нами дверь.
Была бы я парнем — выломала бы дверь. А Володе хоть бы что. Действительно, пигалица в брючках!
Я потащила его к Вадиму. Тётка говорит нам:
— Болеет Вадик, нельзя к нему.
Хоть бы магнитофон выключали, прежде чем врать.
Я её почти оттолкнула. Володю оставила извиняться за меня, а сама — в комнату к Вадиму.
Он преспокойно развалился на тахте и слушал музыку. Увидел меня — немножко удивился и растерялся, но сразу галантно вскочил, заулыбался:
— О, Ингочка!
— Где Валя?
Он насторожился:
— Что такое стряслось, мисс?
— Оставь свои дурацкие словечки при себе. Меня интересует, где Валя.
— Укатила к каким-то родичам, — пожал он плечами.
— Что к родичам — мне известно.
— Что же тебе угодно от меня?.. А, Владик, привет!
Я наседала на него, он клялся, что больше ничего не знает. И причины отъезда ему неведомы. А в глазах испуг, беспокойство и злость. Юлит. Я ему не верю. Сказала, что, если что-нибудь случится с Валей, будем судить его судом чести, весь его институт на ноги поднимем.
— Ого, мисс, какая ты, оказывается, грозная!..
— Вот именно, мистер.
