— Устал я, надоело всё, — пробормотал обессиленный Владимир Васильевич. — К чему изо дня в день испытывать жуткие боли, если всё равно придет конец? Зачем вы вообще таскаете меня за собой? Не проще ли прикончить сейчас же?…
В сарае повисла тишина. Хлопал глазами гигант, злобно щурился кафр, задумчиво скреб щеку Мунги… Наконец последний нарушил затянувшееся молчание:
— Договоримся так! Ты, Джакезе, больше не будешь препятствовать моим планам, а я, в свою очередь, приложу все силы, чтобы поставить тебя на ноги. Если же У меня ничего не получится, обещаю предоставить свой пистолет, когда ты того пожелаешь! Договорились?
На какие-либо возражения сил у Владимира Васильевича уже не хватило, и он… согласно кивнул. На этом ночное происшествие и закончилось.
Вскоре сухопутная часть похода завершилась, и все его участники пересели на большую плоскодонную лодку. Поскольку плыть пришлось против течения, скорость передвижения упала чрезвычайно. Зато для больного наступило самое благодатное время: наконец-то он избавился от тряски, терзавшей развороченную осколками спину. Изменилось, разумеется, и настроение. Теперь, наблюдая за кружащими в небе птицами, любуясь зарослями кувшинок и грациозными антилопами, выходящими на водопой, моряк тихо радовался, что его самоубийственному
«плану» не суждено было осуществиться…
До места назначения добрались лишь в конце нестерпимо душного января. Потные, недовольно переругивающиеся меж собой носильщики, два дня назад нанятые в последней встретившейся на пути деревне, втащили носилки в обмазанную глиной продолговатую пристройку, косо прилепленную к большой круглой, хижине с северной стороны, и небрежно скинули их на пол. От жесткого толчка моряк застонал. Когда боль отпустила, огляделся: самотканый коврик на стене, низенькая кушетка на кривых ножках, в углу — большая жестяная банка из-под марокканских олив, сильно проржавевшая внутри. «Похоже, предназначена для отправления естественных нужд, — подумал старпом. — А если так, то, скорее всего, я нахожусь в помещении, приспособленном для приема больных». Чтобы утвердиться в догадке, слегка повернулся набок. Сквозь широкий дверной проем увидел на залитой солнцем деревенской площади длинную вереницу страждущих на костылях и носилках. «Кажется, и впрямь добрались до Матембе», — завершил свою мысль старпом, облегченно вздохнув. Тяжелой волной накатилась скопившаяся за время долгого путешествия усталость, и он провалился в глубокий полуобморочный сон.
— Хватит спать, Морган, — разбудил его громким шепотом Гансези, последние дни пути более других опекавший раненого, — для тебя наступает великий день!
Владимир Васильевич нехотя открыл глаза. Обнаружил, что лежит уже на кушетке, поверх толстого верблюжьего одеяла. Взглянув на темное окно, а затем на часы, недоуменно отметил, что подготовка к встрече с великим колдуном началась, пожалуй, слишком рано. Но, видимо, и в этом «монастыре» был свой устав.
Гигант осторожно подстриг ему волосы и бороду, помог умыться, затем вместе с носилками вынес на улицу. В ночной деревне царило оживление. Молодые люди, в том числе девушки, размещали паломников в центре площади, выстраивая носилки и инвалидные кресла широким полукругом. Справа и слева полыхали небольшие костры, защищая больных от довольно прохладного ветерка, доносящегося со стороны реки. Боеву показалось, что на площади собралось почти всё взрослое население деревни, причем возглавляемое зачем-то группой пожилых воинов с церемониальными копьями и щитами. Вскоре кто-то затянул песню, и остальные тут же подхватили ее. Однообразная мелодия с повторяющимся рефреном больше напоминала молитву, с помощью которой собравшиеся словно готовили себя к таинству грядущего чуда.
Песнопение крепло с каждой минутой, и постепенно даже Владимир Васильевич начал повторять немудреные слова:
—
Осознав, что это не что иное, как призыв кого-то невидимого и могучего прийти и спасти их, он попробовал замолчать, но с ужасом обнаружил, что рот ему не повинуется! Мало того, руки тоже начали непроизвольно отбивать такт в унисон четким звукам хлопков и ритмичному стуку древков копий…
Уже алая, прорезанная тонкими штрихами облаков заря обрисовала контуры деревьев на противоположном берегу реки, а несущиеся с площади страстные призывы по-прежнему оставались безответными. Ровный строй песни постепенно сломался: теперь каждый сам по себе, стараясь перекричать других, просил о явлении чуда, звал на помощь, молил о спасении… Старпом вдруг подумал, что оказался участником всего лишь грандиозной мистификации: «Все мои мучения были напрасны! Я так и останусь никчемным калекой до конца жизни…» От жалости к себе слезы хлынули из глаз, и он не сразу заметил, что ровно так же рыдают и все остальные.
Вой и жалобные стенания, плывущие над речной долиной, достигли, казалось, высшей степени накала, когда из-за кустов за мостом появились наконец неверные, колеблющиеся в воздухе огоньки. Вскоре показалась и небольшая процессия, четыре участника которой несли прикрепленные к шестам керосиновые фонари. Вопли и причитания на площади мгновенно стихли, наступила оглушительная по своей непривычности тишина. Вот послышалась дробь барабана, предваряющая приближение процессии, вот фонарщики подошли к опорам моста, вот вышли на середину его… Слезы мгновенно высохли, и Владимир Васильевич смог разглядеть высокую фигуру одетого в черный балахон мужчины, уверенно шагавшего впереди всех. Правой рукой он сжимал длинный посох, а на согнутой левой нес сложенное цветастое покрывало.
Ступив на площадь, фонарщики погасили свои светильники. Человек в черном вышел вперед и высоко поднял руку с посохом, предварительно сдернув с него, как показалось Боеву, что-то вроде небольшого матерчатого набалдашника. Замерев в столь величественной позе, он на какое-то время словно превратился в первобытное изваяние.
— У-у-у-у-м-м, — начал нарастать в толпе утробный звук.
— У-и-и-и-а-а, — вплелись в него женские голоса.
— Ы-ы-ы-ы-а-а — нестройно поддержали больные.
Постепенно этот примитивный гул слился в единый, общий стон нетерпения и надежды. Широко раскрытые рты, возбужденно расширенные глаза, крепко стиснутые кулаки — всё указывало на страстное ожидание чуда. Вдруг скопившаяся у горизонта облачная пленка словно лопнула, вынырнувший из нее краешек солнечного диска озарил окрестности, и тут же на конце вскинутого посоха вспыхнула ослепительно сверкающая звезда, заставив собравшихся непроизвольно вскинуть руки к глазам. Площадь немедленно огласилась восторженными криками. Заскрипели опрокидываемые кресла и носилки — выкрикивая несвязные восклицания, пациенты и их сопровождающие в едином порыве устремились к чудотворцу. Те, кто не мог идти, передвигались на коленях, кого-то несли на руках, кто-то полз, оставляя за собой клубящуюся пыльную дорожку… А те, что не могли даже пальцем шевельнуть, продолжали громко завывать, стараясь хоть таким образом привлечь к себе внимание чудодея.
Крепкие руки молодых добровольцев подхватывали немощных и увечных, поочередно подводя или поднося к спасителю. Тот накидывал на голову каждого покрывало, сверху прочерчивал сверкающей верхушкой посоха что-то вроде размашистой пентаграммы и тут же передавал больного своим помощникам. Те незамедлительно укладывали пациента на расстеленные на земле полотнища и начинали энергично разминать его ожившие конечности. Все действо продолжалось не более получаса, но результаты оказались поистине ошеломляющими. Из трех десятков калек, совсем недавно совершенно не способных к самостоятельному передвижению, не менее полудюжины уже уверенно держались на ногах! Еще около десяти парализованных хотя и сидели по-прежнему в креслах, тем не менее, издавая радостные возгласы, гордо демонстрировали окружающим свои обретшие подвижность руки и ноги.
Владимир Васильевич же всё это время оставался лишь зрителем: окружившие его плотным полукольцом носильщики-конвоиры ни разу даже не попытались пробиться с ним к лекарю. Не понимая причины столь странного их поведения, старпом попытался разглядеть выражение лица Мунги: тот невозмутимо наблюдал за происходящим, маячивший рядом с ним кафр тоже не сводил глаз с колдуна.
Решив поначалу, что сеанс массового излечения уже закончился, Боев, проследив за их взглядами, понял, что ошибся. Расходиться народ явно не торопился: отхлынув с центральной части площади, людская
