в лес, тем больше у нас приключений.
Преснухин только отмахивается.
— Тогда ты иди налево, я направо пойду, — предлагает он. — Поищем в деревне лошадь, а заодно и посмотрим по дворам солидол или тавот.
Беглый осмотр деревеньки принес нам одни разочарования. Никакой живности крупнее свиньи обнаружить так и не удалось. А солидола нашли только полведра, да и то изрядно загрязненного какой-то гнилой соломой. Должно быть, он здесь применялся для смазывания только осей на местных низеньких тележках. Вновь зарядил было утихший дождь, из-за чего и без того невысокая наша работоспособность, вовсе упала до одного процента. Краем глаза замечаю, что из одной из хижин, стоящих несколько наискосок по отношению к остальным, бодро выбирается Басюра, держа в руках странную помесь алюминиевого ведра и керогаза.
— Вы чего здесь мокните, обалдуи? — трусцой подскочил он к нам. — Пошли скорее под крышу. Я печку достал, греться сейчас будем.
— Пушку надо спрятать, — зло буркнул я ему в ответ, — а вдвоем мы ее вон под ту крышу вряд ли затолкаем.
— Так давайте втроем ее закатим, — предложил водитель, отставляя непонятный агрегат в сторону.
Но и втроем сдвинуть увесистую зенитку с места нам не удается.
— Данг, ти-тю, ванг, чу-канг, — чирикают вокруг нас не обращающие внимания на ливень вездесущие мальчишки.
— А ну, мелкота, навались! А ну, взялись дружно, — весело командует ими вымазавшийся в глине чуть не до самых глаз Басюра.
Он деловито распределяет подростков вдоль пушечной станины и колес и сам налегает на мокрое железо.
— Еще разочек, взяли!
И тут происходит маленькое чудо. Тщедушные, сами едва не падающие от голода пацаны все же сдвигают пушку с места. Налегаем и мы. Несколько минут — и под восторженное улюлюканье толпы зенитка препровождается-таки под соломенный навес.
— Тряпку, принесите кто-нибудь тряпку, — прошу я, показывая руками, как будто протираю стволы. — Дайте же тряпку!
Но вожделенную тряпку так никто и не приносит. Может быть, нет у них лишних тряпок, а может, меня просто не понимают. За неимением ветоши извлекаю из мешка собственную гимнастерку и пробую оторвать от нее явно лишние в тропиках рукава. Но гимнастерка хотя и ношеная, но еще достаточно крепкая. Приходится достать из-за голенища выменянный за пять банок сгущенного молока финский нож и отрезать рукава им. На гибель гимнастерки наши добровольные помощники смотрят с заметным сожалением, а на ножик, с черным тускло сверкающим лезвием, — с плохо скрываемой завистью.
— Ну, ты и даешь, — отбирает один из рукавов Преснухин. — Дерешь собственное имущество, словно общественное.
— Уж ты бы хоть помолчал, — огрызаюсь я в ответ, — и так тоска заела. Протри затворы лучше. А оптику не трогай, разводы останутся.
— Пойду, поинтересуюсь насчет обеда, — лисой утекает от нас Иван.
— И заодно узнай, как там лейтенант, — кричит ему вслед Федор, поворачиваясь. (Он, неизвестно отчего, испытывает к Стулову весьма дружеские чувства и вполне искренне заботится о его состоянии.)
Мы отчищали от глины и, насколько было возможно, смазывали пушку до самого вечера. Дождь все не прекращался, а об обеде не было ни слуху ни духу. Наконец Федор, самый педантичный из нас двоих, посчитал, что наша зенитка приведена в относительно приемлемый вид, и отбросил в сторону последний испачканный в масле клочок гимнастерки.
— Хорошо, что у нас личного оружия нет, — устало порадовался он, вытирая ладони об пучок соломы, — а то бы еще и с ним пришлось возиться.
— Пойдем наших поищем, — предложил я, благоразумно умолчав о припрятанном пистолете, — что-то странно, что никого из них до сих пор не видно.
Мы вышли на деревенскую улицу и двинулись вдоль нее, заглядывая во встречающиеся по дороге убогие домики.
— Льен-со (где русские)? — спрашивал я у первого, с кем встречался взглядом.
— Но-ти, — отрицательно машут мне, и руки вытягиваются в сторону, как бы показывая нам направление для дальнейшего движения.
Нашу команду находим почти на самом краю деревни. Оказывается, для нас старостой выделена маленькая постройка, ранее использовавшаяся под какие-то общественные нужды. Крыша ее весьма худа, и некоторая часть помещения заливается водой, но сбоку от входа устроены достаточно широкие полати, на которых, постанывая, лежит укрытый какой-то старой попоной Стулов. У столика, на котором слабо теплится переносная жаровня, сидит Воронин, подперший голову руками, и с тоской смотрит на развернутую карту. Напротив него пристроился преданно смотрящий на склоненную голову капитана, Камо. Басюра же стоит у самой жаровни и энергично мешает некое пахучее варево в довольно объемистой кастрюле.
— Вы что там, умерли, что ли? — повернулся к нам капитан. — Где столько времени болтались?
— Никак нет, не болтались, — вытянулись мы с Федором, — пушку в порядок приводили.
— Чистили, что ли? — удивился капитан, выпрямляясь и устремляя на меня свой задумчивый взгляд. И чем же, позвольте поинтересоваться?
— Моей гимнастеркой, чем еще? — тупо отзываюсь я.
— Находчиво, — кисло улыбается капитан, — но масло-то, спрашиваю, где взяли. Ведь наша смазка вся пропала при взрыве.
— Это верно, — киваю я, — но мы здесь нашли малость солидола на ферме. — Вот им и постарались вычистить.
Я вижу, что он намерен нагрузить нас еще какой-то задачей, но за окном темнеет, и к тому же он понимает, что мы и так еле-еле держимся на ногах.
— Тогда вот что, Александр, сейчас покушайте и ложитесь отдыхать. Завтра же, прямо с утра, бери Камкова, Басюру и дуй с ними к оставленным машинам. Попробуйте завести двигатель хоть одной из них и приезжайте сюда, поскольку мне просто необходимо связаться с полковым командованием. Доложу о создавшейся ситуации… скажем прямо… не слишком веселой.
— Слушаюсь, — устало киваю я, — приложим все свои силы.
Чуть ли не с отвращением запихнув в себя несколько ложек похлебки, я, как есть, то есть немытый и небритый, заваливаюсь на кучу соломы. Уже проваливаясь в забытье, чувствую, что рядом с сопением укладывается еще кто-то, тоже мокрый и тоже дурно пахнущий.
Только сооружения рисоводов провинции Тхайбинь более сотни раз подвергались налетам американской авиации.
Утром, едва отойдя от буквально обморочного сна, расталкиваю остальных. «Вставайте, обормоты, — трясу я сбившихся в кучу товарищей за плечи, — хватит дрыхнуть».
— Да ты совсем обалдел? — сонно отзывается Басюра, зарываясь в солому с головой. — Только улеглись, а ты уже будишь… хр-р-р.
Смотрю на часы. Половина седьмого. Время не терпит. Сколько мы провозимся с восстановлением «радийной» машины, неизвестно, но тянуть со столь важным делом никак нельзя, во избежание весьма вероятных репрессий со стороны и без того находящегося в глубокой депрессии начальства. Хорошо, что ночью не было дождя, и дорога несколько подсохла. Примерно за час добираемся до злополучной поляны и с удивлением обнаруживаем там целую делегацию из местных. Два насупленных солдата под предводительством юного младшего лейтенанта. За ними топчутся четыре человека в черных крестьянских робах и некий деятель в полувоенном френче и шикарной «маоистской» кепке. Увидев нас, он встрепенулся первым и чуть не бегом двинулся нам навстречу. Попытавшись о чем-то выспросить нас по-вьетнамски, он
