бойцы Советской Армии с голоду пухнут.
— Конечно же пухнут, — хором запричитали мы, — вернее, тощают, как скелеты.
— А тут еще этот Камо как всегда номер учудил!
— Что там еще?
— Ну, как же! — возмущенно подпрыгивает Федор. — Этот дуралей не придумал ничего более умного, чем забраться прямо в сапогах в продуктовую яму во время утреннего налета.
— Ну и что?
— Потоптал там весь наш рис, опрокинул на себя банку масла и еще что-то там перемял!
— То-то я его с утра не вижу, — озабоченно бормочет капитан, раздвигая руками попадающиеся нам на тропинке кусты. — Прячется, что ли, подлец этакий? А собственно, чего ради он туда забрался?
— Так ведь во время атаки пилот с «Фантика» думал, что наша зенитка на опушке рощи припрятана, и долбанул по ней, что было дури.
— Здорово долбанул, — подхватываю я, — с десяток деревьев посносил.
Капитан замедляет шаг, а затем и вовсе останавливается.
— Не по-нял, — тягуче произносит он. — Вы, значит, не случайно в пролетающий мимо «Фантом» очередью попали, а в атакующий?
— Ну, да, — умирающим голосом шепчет в ответ совершенно сбитый с толку Федор. — То есть сначала мы, верно, по пролетающим самолетам стреляли, как бы отрезали их от батарейной прислуги. Огнем мешали им прицелиться. Но потом два из них развернулись и ни с того ни с сего бросились прямо на нас. Санька, вот, — кивает он на меня, стараясь как-то разделить со мной ответственность, — кричит: «Не стреляй, жди, патронов мало!»
— У нас ведь один ствол в пушке заклинило, — виновато поясняю я, — гильзу раздуло. И я решил, что лучше стрелять тогда, когда те совсем близко будут, чтобы, значит, случайно не промазать.
— Ага, — наконец сообразил капитан. — Они думали, что вы из рощи стреляете, и накрыли ее ракетами, а вы тем временем дождались, пока те отстреляются, и стукнули их в упор от кустов.
Мы дружно киваем головами, радуясь, что командир наконец-то все понял. (Когда начальство понимает, оно не так надоедает.)
— А я-то, грешным делом, подумал, что вы случайно его сбили, — грозно хмурится Воронин. — А вы, значит, за ними специально охоту устроили! Подставили под удар и нашу боевую задачу, и заодно весь лагерь! Стало быть, это вовсе не Камков виноват, а вы, голубчики! Ну, мы еще с вами на эту тему поговорим. И о воинском долге вспомним, и о воинской дисциплине заодно. Кстати, — возобновляет он движение, — что еще у нас потеряно и побито?
— Ерунда! Отделались легким испугом, — сменяю я совершенно упревшего от волнения Преснухина. — Всего-то срезало снарядом передающую антенну, да лобовое стекло в хозяйственной машине разлетелось вдрызг.
— И все? — недоверчиво крутит головой капитан.
— Все, все. Антенну мы уже натянули, все в порядке, мы проверили. Вот только этот Камо! — вновь принялись мы отводить от себя угрозу. — Карпа нашего последнего в блин раздавил, а мы так на него надеялись…
— Да-а-а, — Воронин мечтательно сдвигает панаму на затылок, — рыбного супчика сейчас хорошо бы…
Я смотрю на его выступившие скулы, потощавшую шею и вдруг понимаю, что и он терпит те же лишения, что и мы. Так же потеет, так же голодает. Вот только ему нужно при этом думать и о нас, и о порученном деле. Мне поневоле становится стыдно за те выкрутасы и постоянные мелкие скандальчики, которые мы ему то и дело закатываем.
— Все будет хорошо, Михаил Андреевич, — неожиданно для себя говорю я ему, — мы вас всегда поддержим. А всякие шалости наши, так это по молодости лет. Мы не нарочно. Оно само как-то получается.
— Я все понимаю, — отзывается он с совершенно иной, нежели всегда, интонацией, — сам был молодым. А так… лучших, чем вы, помощников, я и желать не мог.
Вот и лазарет. Подхватив под руки прилизанного и наглаженного Стулова, с явным нетерпением ожидавшего нас у входа, отправляемся на праздник. Самым сложным в нашем коротком походе было преодоление железнодорожного моста. Его почти километровой длины решетчатые фермы были столь избиты осколками, а деревянные настилы столь ветхи и редки, что лично я натерпелся изрядного страха, пока довел Стулова до противоположного конца.
Что же касается самого праздника, то вспоминается он довольно смутно. Кто-то, что-то говорил с трибуны, а все остальные либо сидели тихо, как мыши, либо дружно молотили в ладоши. В завершение официальной части случилось то, чего я больше всего опасался: устроители торжеств все-таки вытащили на сцену нас с Федором, так сказать на всеобщее обозрение. И мы, как два последних идиота, долго скалились натянутыми улыбками, вскидывали плохо отмытые руки и приветственно раскланивались. В общем, вели себя как пара провинциальных актеров, случайно оказавшихся в столичном театре. Помнится, нам даже дарили какие-то сувениры, которые потом некуда было пристроить, а несколько невесть откуда возникших малышей хором спели нам жалостливую песенку. Мы готовы были провалиться сквозь землю, но этому чрезвычайно препятствовал помост, сделанный из на диво прочных досок. Спас нас от полного конфуза только главный распорядитель праздника, пригласивший всех присутствовавших на фуршет. От пережитого смущения мы вылетели из переполненного помещения едва ли не первыми. Но и под навесом, где стояли столы, нам не было прохода от желающих пожать наши руки и чего-то пожелать… Интересно было бы в самом деле выяснить, что нам тогда желали? Надеюсь, что не дальнейших успехов в боевой и политической подготовке. В разгар торжеств со стороны моста появились Щербаков с Басюрой, тоже нарядившиеся в свежеотстиранные гимнастерки. Они растерянно ищут нас глазами, а найдя, облегченно вздыхают и подходят ближе.
— Нам протянули полевой телефон, — сообщает Анатолий, перекрикивая противно бубнящую музыку. — Вскоре после того, как вы ушли, заявился телефонист и поставил аппарат. И кто-то вскоре позвонил и от имени Воронина пригласил всех нас перебраться через мост.
— А Камо где же? — озираюсь я по сторонам.
— Лагерь охраняет, — презрительно роняет Щербаков, — как провинившийся. Я ему пулемет выдал под расписку, он с ним и сторожит.
— Тогда угощайтесь, — щедро развожу я руками. — Особенно рекомендую попробовать вон те булки. Они с начинкой, очень даже вкусные.
Примерно через час все расходятся кто куда и нас тоже препровождают в специально установленные палатки. Там все приготовлено для культурного отдыха. Две заправленные койки (самые настоящие, с матрасами), низенький столик, две керосиновые лампы. На столе термос с чаем, конфеты (типа раковая шейка), орешки и даже ваза (!) с цветами. Передвигаем столик на середину, располагаемся вчетвером на койках и принимаемся за чаепитие. Неожиданно снаружи слышится шум автомобильного мотора, но мы не обращаем на него ни малейшего внимания, продолжая предаваться столь редкой праздности в столь культурной обстановке. Но оказывается, что появление машины имеет к нам самое непосредственное отношение.
Вскоре в любезно предоставленной нам палатке появляется посыльный и, сильно коверкая звучание слов, несколько раз с трудом выговаривает, видимо, только что выученное «Пожалуйста, проходите». При этом он активно жестикулирует, недвусмысленно приглашая нас выйти наружу. Выходим. Метрах примерно в пятидесяти от нашей палатки стоит старенький ГАЗ-51, с которого несколько солдат с веселым гомоном сгружают обломки сбитого самолета. Подходим ближе. Прямо на наших глазах из кузова вывалили пилотское кресло того летчика, который не успел покинуть неуправляемый самолет перед падением. Залитый ржавой кровью летчик так и остался сидеть в нем, пристегнутый страховочными ремнями. Вьетнамцы оживленно гомонят, всячески показывая жестами, что право первым пограбить труп поверженного врага принадлежит именно нам. Мы, что вполне естественно, колеблемся.
— Да чего там, — наконец решается Щербаков, — посмотрим, что там у него припрятано.
Он присаживается возле кресла на корточки и решительно расстегивает один из нагрудных карманов погибшего. Видно, что это ему неприятно и он преодолевает отвращение. Скорее всего, именно
