— Довольно! Довольно! — воскликнул Петер Майцен и затряс головой, отгоняя жуткое видение. — Довольно! Нет больше сил!.. Довольно, — повторил он громче, взмахнул руками и вскочил.
Он поднялся с такой стремительностью, что все закружилось у него перед глазами. В ушах зашумело, и ноги стали ватными. Он снова опустился на пень и, прижав ладони к вискам, закрыл глаза, пытаясь прийти в себя. Но было уже поздно. Шум усиливался, перешел в сверлящую боль, и в мгновенно наступившей черной тьме безжалостный взрыв разлетелся искрами — и среди искр сверкнуло лезвие топора.
— Довольно! — чуть слышно шептал он. Но слабость его продолжалась лишь один миг. Головокружение прошло. Он крепко потер руками щеки и огляделся.
Да, он сидел над Тихим долом. Повсюду было удивительно тихо и неподвижно, словно перед грозой. Долина утопала в тяжелом, иссиня-свинцовом беззвучном свете. Он приближал окружающее, словно увеличительное стекло, резко очерчивая контуры вещей, но придавая всему безжизненный, вид, точно долина вдруг перестала быть естественной и живой.
В груди закололо. Выпрямившись, он глубоко вздохнул. Подняв глаза, взглянул на виноградник. Листья были жесткие, будто вырезанные из железа, ржавые, совершенно неподвижные. Взгляд его медленно спустился в долину, к зеленому лугу, лотом к темной речке, вдоль нее мимо черных ив к бездонному омуту и замер на белых мостках, что ютились в черной тени черною граба. Он хотел было посмотреть дальше, через речку на дорогу, на левый склон, где стоял одинокий дуб, на цветущую гречиху и дом под красной крышей, но передумал и повел взгляд по реке к черному лесу, через лес к вершине черного холма и черным пикам гор. На небо он не смотрел. Чувствовал — не нужно смотреть; где-то в глубине души он боялся снова увидеть топор, взнесенный в самую синеву, готовый вот-вот опуститься. Он понимал, что это лишь игра воображения, но все же инстинктивно втянул голову в плечи и рука его сама собою поползла к шее. Почувствовав прикосновение своих пальцев, которые были ледяными, он вздрогнул, точно они не принадлежали ему.
«Ну, довольно», — приказал он себе, опять выпрямился и посмотрел вверх. Небо было ясное и пустое, совершенно пустое. Медленно скользил взгляд по его просторам: синева, синева и синева — безмятежная, равнодушная, безжалостная…
— Топора нет, а она осталась, — пробормотал он, опять задрожав от холода.
Медленно приходил он в себя и, очнувшись, почувствовал себя разбитым и потрясенным, словно после кошмарного сна.
Закурив, жадно затянулся. Им овладела невыносимая физическая усталость. Он бросился в траву.
— Нет, это слишком страшно! — повторил он. — Слишком страшно.
Он обвел медленным взглядом левый склон, и глаза его остановились на красной крыше, жарко пылавшей на солнце.
— Вот, это из-за тебя ожила жуткая картина, — в тоне его прозвучала легкая укоризна.
Выпучив глаза, он прислушался к биению своего сердца. Оно колотилось сильно, как всегда в минуты вдохновения, но сейчас в том непостижимом наслаждении души и тела, той удивительной, чуть усталой радости, охватывавшей его в подобные минуты, он не ощутил чистоты: в них была горечь, необъяснимый страх и стыд, как бывает в первый миг после любовного экстаза.
«Почему в наивысшей радости, которую рождает любое творчество, непременно присутствует капля горечи?»
Закрыв глаза, он ждал, пока исчезнет горечь, хотя в тайниках души со страхом чувствовал, что этого уже не произойдет. Горечь не исчезала. Она оседала на душе и становилась все более тяжкой.
«Откуда, как возникло это видение? — спрашивал он себя, и вопрос этот целиком поглотил его
