странно - быть со своим народом?
Маска боли вдруг опять исказила его породистое лицо.
- Гречко! - крикнул Беляков.
- Слушаюсь, ваше благородие!
- Велите людям отдыхать. Десять минут.
- Шаб-а-аш! - нараспев выкрикнул Гречко.
- А вы, Зелинский, можете идти в лагерь. Скажите, что я вас отпустил. Обратитесь там к лекарю.
- Нет уж, извольте, подпоручик! - прошептал Зелинский, закусывая губу. - Я буду со своим народом.
- Заладил! - протянул вышедший из тумана капитан Львович. - Народ-то вас не сегодня-завтра на вилы поднимет. Разве что здесь спрячетесь. Что с ним, подпоручик?
- Живот... - пробормотал оторопевший Беляков. - Верно, господин Зелинский?
- Живо-от! - тонким голосом, по-бабьи закачав головой, протянул Львович. - Ах ты ж, незадача! Ну ладно, я понимаю, солдаты тут первый раз в жизни мясо едят. А вы-то, князь, с чего брюхом скорбите? А?!
- Мне непонятны ваши насмешки, господин капитан, - процедил Зелинский.
- Подпоручик, а вы видели, как этот княжич бревна носит? Нет? О, рекомендую! Нагляднейшее пособие для любой карьеры. Заберется в середку, и давай приседать, когда другие с краев надрываются. А потом и живот. Третью неделю в службе, и - на тебе!
- Господин капитан, дозвольте продолжить работу! - сузил глаза Зелинский.
- Не дозволяю! - отрезал Львович. - А приказываю! И на папашу не надейтесь, в случае чего! Тут вам не Vichy![1] И никто вас сюда не неволил-с!
- Есть закон... - начал Зелинский, - закон о всеобщей воинской повинности. И я не намерен терпеть...
- В солдатах, да терпеть не намерен? - переспросил Львович. - Гречко, ко мне!
- Слушаю, ваше благородие!
- Подпоручик, ничего не хотите фельдфебелю сказать?
- Я? - смутился Беляков. - Не понимаю вас, Герман Арсентьевич.
- Нижний чин дерзит, а вы не понимаете?
- Право, не знаю. Только раз, и то попробовал...
- Солдат девку только раз попробовал, - вздохнул Львович, - а она сразу двойню родила. Не так ли, Зелинский? Или что там у вас в лупанарии случилось...
- Я вас вызываю! - бешено выкрикнул Зелинский, роняя струйки зажатого в кулаках песка.
Львович подбородком указал на него фельдфебелю:
- В лагерь. Ретирадные места чистить. А на ночь - под арест! Щей и каши не давать, только хлеб и воду. Табаку не давать. Ты у меня послужишь!..
- Опричник! - выкрикнул Зелинский. - Сатрап!
Кулак Львовича мягко прилип к скульптурному лику Зелинского.
- Герман Арсентьевич! - выдохнул подпоручик Беляков.
- Палач! - промычал Зелинский, вырываясь из рук фельдфебеля Гречко и подоспевшего ефрейтора Казимирского. И вдруг, пуская носом алые пузыри, Зелинский разрыдался.
- Баба - вздохнул Львович. - Идемте-ка, подпоручик, возьмем воздуха. И не надо вопросов. Ответ один: на службу не напрашивайся, от службы не бегай.
И все же вечером подпоручик Беляков не вытерпел.
- Герман Арсентьевич, - осторожно спросил он. - Как всё-таки Зелинский в армию попал?
- Я здесь, Инезилья, стою под окном... - устало промурлыкал Львович. - Тьфу ты черт, привязалось! Попал как? Извольте: спьяну взял гулящую из веселого дома. Купил станок, чтоб чулки вязала и тем кормилась. А через месяц ее без памяти в больницу свезли: повадился есть-пить не давать, да гирькой по голове учить, гимнастической. Мало того, что выкинула, так еще дурой стала и без ног теперь лежит.
- Бог ты мой! - проговорил Беляков.
- Оно бы и пусть, да отца-сенатора подсидеть решили. В общем, выбирать пришлось: в Сибирь или, как говорится, пускай его потужит. Да плюньте, подпоручик! Еще не такого насмотритесь. У меня сын, представьте, в Германию чуть не босой поехал, электричеству учиться. А там прусские русских в очередь ставят: сначала, дескать, мы опыты делать будем, а они после нас. И чтобы профессоров слушать, их на первые скамейки тоже не пускают. А почему, спросите?
Беляков пожал плечами.
- А потому, Роман Романыч, что такие вот благодетели у нас воду в университетах нынче так замутили, что учиться там нечему стало. Только революцию крутить и жжёнку пить, да падших спасать, мать их... Ну- с, что там у нас в яме? Подпоручик, черт возьми, когда вы командовать научитесь? Гречко!
Фельдфебель Гречко выбрался наверх и, стоя одной ногой в овраге, а другой, полусогнутой, - на краю, приложил руку к виску:
- Слушаю, ваше благородие!
- Долго вы там еще? Ужин скоро...
- Осмелюсь доложить, господин капитан, с такими силами никак не забросать. И даже края ровней не сделаешь. Тут, почитай, дивизии работы на месяц. Колодцы и те закопать не успели.
- Ладно, сам вижу. Как получишь дивизию, меня хоть полковником возьми. Строй людей.
- Строиться вылазь! - крикнул фельдфебель в овраг. - Лопаты внутрь строя!
- Вот и день прошел - сказал капитан Львович. - А зачем прошел, бог весть.
- Герман Арсентьевич, можно вас спросить? - произнес подпоручик Беляков.
- Спрашивайте, голубчик. Конечно, спрашивайте.
- Зачем нас вообще сюда прислали? Ведь верно фельдфебель сказал: мартышкин труд это.
- Вы когда, Роман Романыч, училище окончили?
- Прошлого месяца, - торопливо сказал Беляков, - но я еще и в корпусе...
- Пора бы уяснить, - оборвал его капитан Львович, - что покуда войны нет, людей занять чем-то надо. Das ist[2] наша цель. А средство есть нефашный.
- А люди как же? - спросил Беляков, судорожно глотнув воздух. - Тут ведь народ гулять будет.
- Тоже с народом быть хотите? - хмыкнул Львович. - Народ, батенька, сюда насильственно никто не пригонит. В отличие от нас с вами. Это мы люди казенные. Да и то сказать... Смотрите: почему этот Зелинский мне удар назад не отдал?
- Так расстрел бы ему вышел - проговорил Беляков.
- Вышел бы - согласился Львович. - Но и в морду мне сунуть он все равно бы успел. А вы говорите... Никто, на самом деле, нас воли не лишает. Только мы сами-с. И невольников на этом гулянии не будет. Вот так-то!
По пути к лагерю подпоручик Беляков оглянулся еще раз.
Овраг, под прямым углом идущий от Петербургского шоссе, разрезал Ходынское поле чуть ли не до середины. За ним, ближе к городу, к Брестскому вокзалу и Скаковому кругу, виднелись овраги помельче - иные тоже доходили до шоссе у самого города, чуть ли не возле Триумфальных ворот. Лучи тропинок разбегались от старых колодцев, послуживших и отхожими местами после того, как была закрыта Французская выставка 1891 года. Дальше начиналась Москва: серая полоса во весь горизонт, местами оживленная вечерними огнями. Скопления этих огней кончалось на правой стороне - там лежало Ваганьково кладбище.
'12 мая 1896 г. от Р. Х., воскресенье. Послезавтра в Москве коронация. Ходил к Деленцову. Пили цветочный чай с ситным, после сидр. Засолов считает фаланстеры единственно возможной формой счастливого устройства общества. Говорит, что там денег не будет. Вздор! 'Государство' он, конечно, не читал. Разве что в брошюре Павленкова за три копейки, с описанием жизни Платона. Говорит, что Платон жил в Сиракузах и кричал 'Эврика!' Но ведь он неумен. Он просто дурак! Экая скотина! Ужасно болела голова. На обед подавали превосходную гусиную печень и отменное крем-брюле.
