Лидочка была грузинкой, Ираклий уверенно провозглашал ее первой поэтессой Харбина и использовал любой шанс для пропаганды ее творчества.
Ресторан, опустившийся до скромного кафе, был еще пуст. Лидочка сидела за кассой и читала. Пьеро от дверей залюбовался пробором в ее негритянской шевелюре. У него сложился с ней тайный односторонний мезальянс, о чем она, конечно, не подозревала. Она была зрелая дама, старше его на десять лет, у нее могли быть романы, о которых не подозревал он.
Полненькая, широколицая, с низким станом, она никак не была красавицей. Но очи, но голос, но талант, но шарм девы гор — о, это стоило мессы!
Лидочка обрадовалась им, достала свою тетрадку и прочитала им десяток стихотворений. Пьеро с понятной неразборчивостью расхвалил их все. А последнее тут же повторил наизусть. Польщенная Лидочка попросила его прочесть свои. Он прочитал «Приглашение Вертинскому», которого нынче ожидали с концертом, и Лидочка похвалила его. Это могло длиться бесконечно, но в компанейцах проснулась ревность. И они стали дергать его за рукава: пора, брат, пора!
— Заходите, господа, заходите, — махнула рукой Лидочка, — вам я всегда рада. Петя, я вам рада.
Она поклонилась Пете лично, и Пьеро великолепно поклонился ей. Больше так невозможно, подумал он, мы должны объясниться. Но вдруг, выйдя на улицу, засмеялся: он словно увидел это объяснение со стороны, себя, произносящего пылкие слова. Нет, рано. Я должен прийти к ней победителем, а не просто талантливым юношей. И рассвет не за горами.
После обеда они отправились на Сунгари. Китаец перевез их на старенькой лодочке «Шутишь» на остров, на пляж. Они купались, мазались целебным сунгарийским илом. Сенечка Жолтков острил, что ил — это единственное, что не могут отнять у них японцы, ила хватит на всех.
— «Да по ведру бы водочки, шутили мужички», — добавил Хунхуз.
— Эх, по плошечке бы винца, в самом деле, — деланно вздохнул Аляска.
Это сказалось бескорыстно, от неги, под лучами жгучего солнца. Денег у них не было, особого желания кутить — тоже. Несмотря на то, что четверо из них уже брились, спиртным они не увлекались, обратившись к нему считанные разы, для подтверждения своей мужественной зрелости. И Пьеро строго наблюдал меру, пресекая любые порывы распущенности, исходящие иногда от Чики.
— А-таки пойдемте к «Наумчику», господа, — неожиданно заявил Зарубин-Чика, — будет нам по плошечке.
— Что за чудеса? Откуда у тебя деньги, Чика?
Чика изображал вальяжность.
— Кредит, друзья мои, кредит! И не спрашивайте лишнего.
Они вспомнили, что его отец рассорился со спиртозаводчиком Бородиным, что Зарубина-старшего подозревали в том, что он стакнулся с японцами на скользкой тропе оптовых продаж нелегального алкоголя. И Наумчик здесь тоже был при козырях.
Набежало облачко. Но в Чикиных глазах уже собиралась обида, а день сулил приключения. И они пошли к «Наумчику» — в единственное заведение, где гимназистам, с оглядкой, могли подать вина.
Выпили легкого сливового вина, закусили его печеньем и через четверть часа вываливались на солнышко — трезвее, чем зашли. Коперник, правда, изображал, понарошку, подгулявшего купчика. Он встал на крылечке и сдавленным голосом продекламировал, сжимая перед собой полный кулачок: — Вона! Вона где всю Волгу держу!
Но смех замер на их устах, потому что напротив, на веранде, обдуваемой ровным сунгарийским ветром, сидел, во фронт к ним, с двумя «свитскими», человек, который не должен был видеть их поход к «Наумчику», не должен был вообще появляться в таком заурядном для себя месте, но который несомненно все видел и после Осиной выходки, бесспорно, оценил их поведение в самом невыгодном для них свете.
Он укоризненно глядел на них, элегантный седой мужчина на середине восьмого десятка лет, в круглых очках на остреньком носике, подтянутый, пружинистый, как самурай из японской фильмы, назвать его стариком было немыслимо. Губернатор Тобольский, губернатор Томский, генерал-губернатор Приамурского края, всемогущий начальник Земельного отдела КВЖД и основатель знаменитой Гондатьевки, патрон их гимназии и крестный Пети Сосницына Николай Львович Гондатти.
Словно молния ударила в землю перед ними. Они невольно выстроились в линию и опустили головы.
Петя не видел крестного целый год, он знал, что Гондатти был болен, что события текущего года крепко подкосили его. Видимо, ему стало получше, он занимался какими-то делами в городе, и сейчас его вывезли на свежий воздух. Великий человек пил чай с лимоном, и его пальцы неестественно долго сжимали мельхиоровый подстаканник, не отрываясь от него, конечно, раскаленного. Потому что крестный был возмущен, разгневан.
Пауза затянулась, и вдруг Петя вздрогнул от пронзительной догадки: крестный не знает, что и сказать. Такие наступили времена! Сочувствие и раскаяние заставили его помочь крестному.
— Николай Львович! Извините нас, но мы… не виноваты! Это была шутка, не более… Честное слово!
— Честное слово? — переспросил Гондатти. Он печально смотрел на Петю.
— Что ж, Петя, поверим твоему честному русскому слову. Боюсь, больше в этой жизни верить нечему…
Два японских офицера прошли между ними, узнавающе поклонившись Гондатти. И он с сокрушением ответил им, дважды наклонив свою красивую опрятную голову.
— Кланяйся Ивану Петровичу и Марье Степановне. Идите уж, шалопаи!
И когда они побежали, как первоклашки, спасенные от цуканья, Гондатти окликнул крестника: — Петя!
Петя оглянулся.
— А бокс, дружок? Ты не забросил бокс?
— Нет, что вы, Николай Львович, — ответил Сосницын, светлея лицом, — как можно!
Гондатти кивнул и перекрестил его издали: иди. Было в этом прощальное.
Петя был уверен, что они увиделись в последний раз. (Они не могли знать, что Гондатти проживет еще десять лет, что они еще встретятся. Но и Гондатти сейчас прощался с Петей.) Поэтому, вспоминая это крестное знамение — а он начал его вспоминать, оживлять, уже садясь в лодочку — Петя увидел в нем некое пожелание, напутствие, завещание.
И что, казалось бы, такое бокс, когда весь харбинский парадиз покатился в пропасть, распадаясь на атомы? Но нет — Гондатти вспомнил про бокс. Это означало: надо держаться до последнего, надо гордо сохранять лицо, словно ничего не произошло. И что бы ни произошло, воротничку быть свежим, а совести — чистой.
Вот о чем заповедал великий крестный лично ему, Пете Сосницыну. Потому что верил ему. И правильно верил, воскликнул про себя Петя, закипая благородной душой!
Однако же. На всякий случай он перегнулся через борт и щедро плеснул себе в лицо темной сунгарийской водой. Остынь, мой милый.
5
Вечером следующего дня, подписав очередной номер газеты, подуставший Игорь Петрович возвратился домой и был с порога огорошен оживленным Петькой: приезжает бабушка, мама твоя Людмила Ивановна. Вот международная телеграмма из города Самарканда: «Выезжаю поездом двадцать седьмого пересадка Новосибирске встречайте Сосницына».
— Ты не рад, папа? — спросил Петя, — или ты так разволновался?
Надо следить за лицом.
Телеграмма как телеграмма, обычная, экономная и бестолковая телеграмма старого человека, если не учитывать, что бабушка никогда не бывала в Ермаковске и не видела ни внука, ни невестки, что ее
