приглашали раз двадцать, и переехать к ним, в Россию, зазывали, — и надоело, и с облегчением давно перестали приглашать, и Петька давно перестал спрашивать, почему бабушка не хочет его увидеть.
Она резко, без объяснений, отказывалась, невежливо прерывала разговор и клала трубку: «Все, у меня масло горит», «Ой, ко мне стучатся, до свидания».
Игорь ей помогал, высылал по десятке в месяц, купил ей новую мебель и полный набор бытовой техники. Чтоб так жили другие старушки в солнечном Узбекистане!
В последний раз они виделись в девяносто седьмом, когда он покупал ей квартиру в Самарканде и перевозил из кишлака, где прошло его пасмурное детство. Свидание с кишлаком его не тронуло, кишлак выглядел еще хуже, заброшеннее, чем тридцать лет назад. В старой чайхане молчало всего два несчастных старика, мужчины теперь были в отъезде, трудясь в России, и округу пересекали их затрапезные густобровые супруги, облепленные ребятишками.
А квартира в приличном самаркандском доме стоила так дешево, что это показалось провокацией.
— И с чего бы это ее принесло, именно сейчас, — сорвалось с губ, — что она задумала?
Имелось в виду, что ничего хорошего матушка задумать не может, но чутье у нее безупречное.
Еще через час румяные подружки-телевизионщицы приволокли пьяную Ларису. Они отмечали пилотный выход передачи «Потомки Ермака» (ими оказались начальник департамента и банкир), поэтому состояние Ларисы отвечало принятым нормативам. На сообщение о том, что Людмила Ивановна в пути, она любезно отозвалась: «Я рада. Давно не видались», а затем протянула Игорю руку и сказала: «Сосницына Лариса Григорьевна. Заходите на коньячок». И распласталась на диване. Петька нервно хихикал.
Игорь выбрал в баре бутылку «Белой лошади» и пошел выпускать пар к соседу.
Соседом Сосницыных по лестничной площадке был одинокий интеллигент Евгений Николаевич Измайлов, сословно-горячо нелюбимый Игорем Петровичем. Однако же никто даже близко не общался с Сосницыным так почасту и так подолгу, не выпил с ним столько водки и виски, как Измайлов. Приятелям Измайлов говорил, тая гордыню и насупливаясь: «Парадокс! Самый близкий человек для меня — этот, в сущности, негодяй Сосницын. Я к нему беспощадно критичен, но это истина».
Приятели сразу переводили разговор в другую плоскость, обязательно почему-то добираясь до темы падения и растления русской интеллигенции, что стелится перед выжигами.
Сосницын называл его суррогатным собеседником и «моей лоханью», но действительно не мог обойтись без общения с ним, ненавистным лицемером, «утонченным».
Он позвонил в дверь и выкрикнул ритуальную фразу: — Открывай, утонченный! Пришел твой страшный человек, совесть твоя пришла!
Дверь открылась, и на пороге съежился низенький, полный, очень смуглый человек с черными усами в обломовском халате. Его влажные глаза выражали муку и безнадежное согласие на сотрудничество. Сейчас его будут унижать и поить виски. Что ж, у каждого своя карма.
— Запускай, — сказал Сосницын.
— Запускаю, — ответил Измайлов.
Они зашли в прокуренную комнату, Измайлов направился к серванту за хрустальными стаканами, а Сосницын — к столу, заваленному книгами и бумагами, которые он смахнул одним тренированным движением на кресло.
— Ты не уважаешь мой труд, — сказал Измайлов.
— А мы просо сеяли, сеяли, — ответил Сосницын, — а взошло фунь-фунь…
…Их знакомство: Игорь немедленно понял, что этот чумазенький человечек в их трудовом доме чужой, самозванец. Сосед принимал его визит в халате, босой, с книгой в руках. Он узнал Сосницына, но это скорей дополнительно возбудило его высокомерие, выраженное в утонченной небрежности тона.
— Я вам не нравлюсь? — осклабился Сосницын. Он уселся тогда в чертогах Женечки без приглашения и, сидя, не уступал хозяину в росте.
— Я бы сказал по-другому: я вас не всегда могу понять и принять. Вы корыстно-агрессивны и смеетесь над нашими предрассудками. Но у каждого своя своя карма, в коей мы не вольны, — развел мохнатыми ручками Измайлов. «Он не может поступиться принципами — и он сосед, для которого святы законы общежития, небременительна любезность».
— Как я понимаю, вы одиноки. Почему? — спросил Сосницын. Пришествие хама. Измайлов оценил его бестактность.
— Дорогой мой Игорь Петрович, деликатный вопрос. Я был женат, сейчас я холост. Возможно, со мной трудно ужиться. Витаю в облаках, — самодовольно ответил Измайлов.
Как он попал в их клановый дом? По случаю. Ему под шестьдесят (ни сединки), он унаследовал две превосходных квартиры в профессорском доме напротив Дома Ученых, в лучшем месте в центре города. Одна квартира — своя, досталась ему от родителей, другая — дядина, а дядя пережил жену и девицу-дочь. Вот он, бессмысленный и беспощадный российский фарт! Измайлов продал обе квартиры. «Без сожаления, те соседи, сказал он со значением, были откровенные обскуранты-тоталитаристы и очень навязчивы». И купил вот эту, небольшую, но элегантную, в две комнаты. Ему понравилось расположение дома, он видел проЭкт двора (тут он кивнул Сосницыну), оценил его защищенность и прелесть. Для нашего городка — и практически, и эстетически идеальный вариант.
«Эстетически!» Они сидели в зале, но Сосницын разглядел все-таки в открытую дверь бутылку беленькой и неполный стаканчик рядом с ней на кухонном столе. Ба, и от соседа попахивает, намотаем себе на ус.
Этот счастливчик, этот наверняка бездельник, которому все досталось даром, не сомневается в своей значительности, исключительности, и солнце светит всем постольку, поскольку оно светит ему. Поправив свой будничный стодолларовый галстук, Сосницын испытал к нему незабвенное классовое чувство.
— У вас знатный галстук, — заметил тогда Измайлов, — завидую.
То есть чихал я на тебя с твоим галстуком. И простые старые слова такие господа выговаривают как иностранные.
Хозяин завелся поглаживать книгу, которую не выпускал из рук, намекая, что перерыв в его занятиях затянулся.
— Что вы читаете? — спросил Сосницын, поднимаясь над ним, как скала.
Измайлов усмехнулся.
— «Записки кирасира» князя Трубецкого, — ответил он, — брутальное существо этот князь.
— Какое-какое?
— Брутальное, — с наслаждением сказал Измайлов, и вдруг горячо: — Аристокрация! Гуляют со шлюхами и наутро подают друг другу на палашах их панталоны. Казарменный юмор! И не стыдно об этом рассказывать, наоборот, хвастается, бурбон! На учениях в Красном селе заслуженный командир, старик, засыпает в палатке после уже непосильных ему нагрузок и храпит, бедняга. И они ему в рот высыпают горсть клопов! Специально собирали клопов, золотых часов отдыха не пожалели их сиятельства. И это чудо как смешно. Как же не рухнуть великой империи с такими потомками Рюрика!
— Согласен, — сказал Сосницын.
«Прошлое тебя волнует. А увидишь из окна, что человека зарезали — даже скорую не вызовешь».
— А в предисловии про этого Трубецкого царапают: верный сын Отечества, патриот, носитель заветов. Совсем зашорились, столичные верхогляды!
«Не пойму — кино гонит или вправду огорчается? Ишь как раздухарился», — ревниво подумал Сосницын, сам искушенный разоблачитель.
Сосед вызвал у него педагогический зуд. Я тебе устрою Красное село…
…Сейчас они доцедили по первой порции, и Измайлов ждал, выдерживая поначалу норов, когда Сосницын разольет по второй.
— Скверное у меня настроение, — сообщил ему Сосницын.
— Бога ради, не срывай его на мне, — взмолился Измайлов.
— Петькины фокусы — твоя работа? Твоя, — сказал Игорь Петрович.
Измайлов опережающе преподавал Петьке начала философии, этики и эстетики. Сосницын платил ему порядочно. Это входило в стратегию. «Хозяин был на деньги зарный». Измайлов должен чирикать в
