6
Матушка разменяла восьмой десяток. Она заметно исхудала, испятнанные хной волосы поредели, стекла на очках раздулись. И правый глаз чуть-чуть косил. Одета она была, как одевались в дальнюю непредсказуемую дорогу тетки шестидесятых годов, во что поплоше — выцветший сарафан, реликтовые коричневые полуботинки с белыми шнурками, а сверху — теплый трубчатый жакет цвета пустыни. Игорь мог поклясться, что помнит его с детства. И иной, более респектабельной одежды, судя по всему, она с собой не захватила — очень уж маленькой и легонькой была ее дорожная сумка. Словно матушка угодила под срочную эвакуацию.
На вокзальном многолюдье не было одетых хуже нее, бегущий мимо с лотком пирожков грузчик притормозил, наблюдая с комической миной, как она забирается в боярскую машину своего сына.
Лариса приоденет ее, сводит ее в дамский салон. Если будет на то согласие! Согласия может не быть.
Матушка избегла целоваться. Промычала что-то, подставив Игорю кислую, тощую щечку, а розы сунула под заднее стекло машины и забыла о них, нужны они были, розы.
Наконец-то, сказал Игорь, изволили пожаловать. Спасибо! Внук в нетерпении, уши помыл. Утомленная Людмила Ивановна снова промычала что-то непонятное, достала из сумки китайский копеечный веер и молча обмахивалась им всю дорогу от вокзала до дома, равнодушно зевая на бегущий навстречу чужой город.
Ведя машину, Игорь ловил в зеркальце ее взгляд. Она посматривала на него навскидку, уколами. Как будто не она к нему, заботливому сыну, приехала, а он забытым родственником навязался к ней в гости, и она не может сообразить, кто он такой и чего от него ждать.
Внука она все же поцеловала, затем отстранила на вытянутые руки и злорадно сказала, и Сосницын узнал ее голос: — Не похож! Я против была, чтоб тебя Петром назвали. И правильно — какой ты Петя! Ты не Петя. Хороший мальчик! В маму.
Ларисе кивнула, вроде бы приветливо, но Лариса не рискнула заключать ее в объятия. Петя подошел к матери и, как маленький, поднырнул под ее руку, что делал десять лет назад, когда к ним пришел Дед- Мороз, которым прикинулся студент-нигериец из университета.
Людмила Ивановна подарила Пете тюбетейку, расшитую серебром, Ларисе — флакон розового масла, посоветовав капать его в ванную, а сыну ничего не подарила. Приняла душ и вышла к ним в трико и майке с растянутым воротом, обнажавшим то одно, то другое худое плечо с тесемкой бюстгалтера. От осмотра квартиры отказалась — «после», и пошла, опережая хозяев, за обеденный стол, где посреди снеди из ведерка со льдом торчала бутылка шампанского.
Достала лед, потерла себе лицо и бросила остатки обратно.
— С приездом, матушка!
— С приездом, бабушка!
Попробовала салат, бросила вилку и зарыдала так, что у Сосницыных зарябило в глазах. Они подскочили, бросились к ней.
— Извините, — выговорила она совершенно по-человечески, — выйдите на минутку, я позову. Дайте проплачусь.
Они вышли на балкон, слыша, как она продолжает рыдать и приговаривать. Лариса насторожила ухо и сказала: — Она по-узбекски стенает.
Игорь в бешенстве попробовал лбом косяк. Петя вращал зрачками.
Увертюра удалась!
Тишина наступила так же внезапно.
— Идите, дети, — позвала их бабушка.
Она уже допила шампанское и накладывала себе еду.
— У нас на улице живет гадалка, — объяснила она, — мадам Бабаджонова. К ней от Ислама — ата приезжали, не чух-пух. Никогда не ошибается. Она мне предсказала: если не съездишь к родным — умрешь. Езжай скорее, можешь не успеть, умрешь в дороге. А если доедешь, проживешь еще двадцать два года. Испереживалась я, вот и прорвало, извините.
— Теперь вы проживете девяносто три года, — вежливо сказал Петя, не веря в гадалок. Для этикета.
Сосницын с большим облегчением откинулся на стуле и перекрестился, наверное, всуе.
— Вот мы и пригодились, — сказала Лариса, — привет мадам Бабаджоновой!
Игорь Петрович вскоре отправился на работу и задержался допоздна. После редакционных дел пришлось заехать в Серый дом, из Серого дома — в магазин, подвергшийся нашествию пожарной инспекции в заведомо нерабочее время. И еще в один новый дом, где он тайно купил однокомнатную квартирку. Скорей из гонора, чем из живой прихоти.
Вернулся затемно и, прежде чем зайти в подъезд, посидел во дворе на скамеечке. Ночное небо в центре города — размытое, засвеченное, подернутое ржавчиной. К нему приехала мать, а он не торопится к ней. К скуке, которая в последний год одолевала его ежедневно, посреди самых азартных затей, стала прибавляться усталость, обыкновенная до отвращения к себе. Тело его не старело, напротив, цвело и требовало уважения, а Сосницын привыкал приседать — дома, во дворе; приезжая или отправляясь куда- нибудь, задерживался в машине на минуты, и ловил себя на том, что интересуется одеждой на пешеходах или считает окна на фасаде дома. Усталость копилась не в теле.
Он не знал, что иные его чуткие сотрудники (и те, кто беззаветно поставил на него — и те, кто за годы возненавидел его до почернения крови) уже обратили внимание на его новую привычку и, заметив его прибытие из окон, заключают пари, сколько он сейчас отсидит в машине, и засекают время.
Матушка заснула рано, до заката, Петька тоже свалился. Они сидели с Ларисой на кухне, и она докладывала.
Свекровь согласилась приодеться и навести красоту в салоне «Бомонд». Лариса призналась, что она не решилась выдавать Эльвире, хозяйке салона, чью это маму она привела — для его же, Игоревой пользы. Сказала: «Моя подопечная». Игорь вынужден был согласиться с ее решением. Мастерица Ниночка, разговорчивая, любезная, пыталась занять клиента беседой — не обломилась ей беседа, свекровь стеснялась, молчала, как глухая, и Лариса сказала Ниночке, что Людмила Ивановна глуховата. Как на меня глянула твоя матушка — оцифровала! Душа в пятки ушла.
— А с тобой разговаривать изволила?
— Разговаривала. Так, скуповато. Говорила: «Его отец сошел с ума и ушел от меня». Видели его, мол, на базаре в Семипалатинске, побирался. Оборванный, кричал петухом. Правда?
— Сочиняет. Думаю, запилила она его, и он ушел. И перед уходом сказал ей что-то навроде «умрем в один день, но поврозь».
— Ты не рассказывал. Почему?.. А костюмчик мы ей подобрали отличный, дороговастенький, в талию — прелесть! И туфельки со стразами. Завтра увидишь.
— И что — она это безропотно надела?
— Уже начала роптать, но посмотрелась в зеркало, обдернулась — и расцвела. Дала продавщице десятку на чай. А потом за каким-то лешим купила Петьке футбольный мячик. Веришь — за тысячу. Я ей говорю: не надо мячик, Петя хроменький, какой ему футбол. Это его расстроит, напомнит лишний раз об увечье. Купила!
— Я у нее все детство выпрашивал мяч. За четыре рубля продавался, кривой, со шнуровкой. Мы за «Пахтакор» болели.
— Купила?
— Нет. Совала отцовские гантели. Я их из рук не выпускал. Очень пригодилось.
— Ну, да, мне ли не знать твои ручищи-отвертки.
— А что Петька?
— Петька сказал спасибо. Подарит кому-нибудь… Но потом, слушай, что потом. Мы поехали на вокзал и купили обратный билет. На завтра, на вечер. Безоговорочно. Привет мадам Бабаджоновой!
— Привет, — сказал Сосницын, — вендетта продолжается. Бабушка приехала, чтобы звонко
