предлог, повод, маленький снежный ком, приводящий в движение многократно перекормленный снегом склон. Что настоящие причины родом из их длинной совместной жизни, казавшейся ему достойно-мерной, обихоженной, полной доверия. Собственная близорукость представлялась ему абсурдной и непростительной.
Для него наступил звездный час — он делал открытие за открытием. С чего ты взял, спрашивал он себя, что честная доцентская бедность вполне устраивает твою семью? Или ты не замечал, насколько задевает Любу и Машу достаток Ложниковых и Строевых, наряды их детей, их отдых в Испании и Греции? (Впрочем, тут самолюбие дыбилось упрямее всего: он честный работник, они должны понимать, что на таких, как он, держится великий университет, что он держит университетскую свечу и за это когда-нибудь будет непременно вознагражден.)
Почему ты был уверен, что добрые, мягкие слова, которых ты, конечно же, не жалел для своих, есть высшее условие семейного лада, а не то, что называется «зубы заговаривать»?
И даже такое. Под подозрением была уже и типичная мужская иллюзия, согласно которой физическая близость с женой гарантирует едва ли не родство душ.
«Выходит, я им навязывал свой суржик, а они делали вид: ништо, терпимо! Так они это видят», — размышлял Крылов.
Полбеды, если счастье однажды изменило. Полная беда — однажды понять, что его никогда и не было, и виноват в этом ты сам.
«Они обсуждают меня и говорят обо мне плохо», — думал Крылов, назло им замерев под жарким одеялом. Ему страстно захотелось, чтобы Маша за него заступилась, вспомнила хорошее. Давно ли она называла его папочкой, гордилась в классе, что он доцент университета, которому иногда приходят письма из Великобритании и Новой Зеландии? Правда, прошло время, и письмами-марками из дальних стран никого не удивишь…
Опять засвистел чайник, бодрый футбольный хулиган.
Крылов встал и подошел к кухонной двери. Он старался идти тихо, как индеец, но пол заскрипел под его колоссальными ногами.
Жена и дочь оборвали разговор и смотрели сквозь дверное стекло, в темноту, скривившись, будто одновременно у них приключилась изжога. Когда он потянул на себя дверь, они невольно вскинули протестующие руки.
И он не стал заходить к этим двум женщинам, чье существование он методично, с присущим ему добродушием отравлял долгие, долгие годы.
Он сделал три шага на месте и услышал Машу: «Он ушел».
Чтобы так сказать «он», нужно век тренироваться, покачал головой раненный навылет Крылов. «Наконец-то им хорошо. А у меня нет ничего, кроме ключа от двери», — подумал он и улегся спать поверх одеяла, назло, наверное, судьбе.
Одиночество, когда тебе под пятьдесят, может оказаться беспросветным. Из той темноты возвращаются редко, и ключ становится не нужен.
Остался последний шанс доказать хотя бы себе — а повезет, и семье — что ты можешь быть правду имущим. Что там лежит на дне ящика Пандоры?
13
…Витя Хитров — тонкое, надменное лицо, шрам через весь лоб. Одноклассник и кумир Сережи Крылова Витя Хитров, кривоногий мальчик с ипподрома. Он умел собирать вокруг себя ребят, среди них были и восьмиклассники и один (занюханный, откровенно говоря) девятиклассник Игорь, помешанный на Луи Армстронге. Сережа Крылов с детства рос человеком, склонным греться от чужого огня. Дружить с Витей было огромной привилегией, пройти с ним поршнем по школьному коридору было верхом самоутверждения. Чтобы закентовать с Витей, Сережа начал курить сигареты и всегда имел под рукой любимый Витин «Друг». Витя это оценил: ты дружище.
И вот, на перекуре в пришкольном уличном сортире, над задумчивыми очками, которые географ называл окнами в мезозой, Витя объявил: 15-го марта мой день рождения. Отмечаем на ипподроме, ждите приглашения, будет вино.
Сережа хорошо рисовал. Он склеил три листа ватмана и нарисовал всю банду с Витей в центре. Изобразил очень похоже. Мама, учительница в их школе, узнала каждого без подсказки. Внизу Сережа подписал: «Живем мы небогато, но с нами всегда смех, люблю я вас, ребята, а Витьку больше всех».
Он, трепеща, ждал приглашения на праздник до самого обеда 15-го марта, надевая и снимая отцовы унты, — путь был на окраину.
В обед его прорвало, и он, четырнадцатилетний, завыл и изорвал картину в клочки, а потом лег лицом к стене и до ночи разглядывал известку. Два следующих дня он прогуливал школу, слоняясь по городку вдоль и поперек, и получил фингал около кинотеатра «Победа».
Никому, кроме родителей, не было интересно, почему он прогулял школу и получил по физии, почему перестал ходить на перекуры в сортир.
Причина неизвестна. Витя Хитров пригласил к себе на день рождения всех, исключая Сережу…
…Совсем недавно, задержавшись на пару слов с коллегой у дверей гуманитарного корпуса, Крылов стал свидетелем вопиющего безобразия. По другую сторону от входа стоял, куря, одиночный студент, совсем еще мальчуган, меленький, тощенький, на пружинках, с лицом, замаскированным прыщами. Поздняя весна, вдоль фасада и от фасада до проспекта целая рота публики, много заведомо весенних девушек.
К мальчику подбежал некто постарше, румяный, крепкий, круглолицый, и два раза ударил его по лицу. Опытной рукой, сильно. И было заметно, что он делает это скорее довольный предоставившейся возможностью, чем от необузданного гнева. Мальчик ударился затылком о стену и присел на корточки.
— Молодой человек, — сказал герою профессор Говорков, — вы негодяй! Вы находитесь в университете!
— Ага? Забыл! — осклабился герой и по-хозяйски вошел в учебный корпус.
— Я тебя убью. Я тебе яйца вырву, — жалко, тихо, безопасно пролепетал ему вслед прыщавый мальчик. Он, конечно, не походил на богатыря, способного совершить такой подвиг. И кое-кто из свидетелей подавил гадкую улыбку, и все отвернулись к проспекту, как по команде. Мальчик никак не мог встать на ноги. Вокруг него образовалась пустота, его обходили по широкой дуге уже и те, кто не видел дела.
Крылов опомнился, подошел к нему и подал руку. Мальчик постыдился ее взять, все-таки поднялся сам и заковылял за угол. Он был еще и хромоножка (может быть, он был как-то виноват, сказал какую- нибудь пакость про румяного, про его, например, кобылицу-подружку?).
Крылов видел его беспредельно отчаянные глаза: что с тобой после этого будет, мальчишка?
…В начале жизни. Сереже пять лет, они с мамой в Москве, на Ярославском вокзале. Духота, вонькие люди той эпохи окружают со всех сторон, в воздухе раздражение, суета, усталость и просто капли пота. Мама решается отбежать в буфет, Сережа оседлывает кладь. Откуда ни возьмись — цыганка, старая, страшная, взгляд… Твоя мама зовет тебя покушать, грибок, говорит она, вон она, там, иди покушай, я посторожу ваши манаточки. На нее тут же рявкает великан-дядька в старой гимнастерке и штанах с побелевшими лампасами: пошла вон, воровка! Сержант, давай сюда, будь ласков. Цыганка бежит прочь, подпрыгивая над чемоданами и мешками, ленивый сержант идет ей вслед, выходит за ней на перрон и сразу возвращается: убежала. От тебя и улитка убежит, дерзко говорит ему дядька, разъел бока, сиротка. Сержант не сердится, он уморен жарой и выстаиванием на ногах в умеренно-правозащитной позиции. За каждой тварью не набегаешься, побегай с мое сегодня, товарищ командир.
Дядька ругает возвратившуюся маму, держа на руках Сережу: он в обмороке.
Но между бормотаньем цыганки и рыком дядьки был момент неописуемого ужаса: сверлящий взгляд цыганки, ее мухоловный голос, ее тело, опускающееся над ним, маленьким, брошенным, одиноким. Облако из табачной вони и смрада грязной одежды, проникающее звяканье каких-то металлических предметов и худые желтые пальцы с синими ногтями — смерть, смерть!
Над Сережей поплыл потолок, он повис в воздухе, дядька подхватил его, гладит по голове,
