каждый день до десятка забивают до смерти за неусердие в работе и попытки вырваться из города. А сколько раненых солдат наших в Полоцке перемерло! Не сосчитать. Не успевали хоронить, оттого и мор образовался. Косит, проклятый, людишек. Так вот и живем в горе и ожидании наших войск. Да, поди, они нынче не в силах, иначе бы несдобровать поручателям храмов христианских. Ведь что удумали, ироды, — позолоту с икон ножами и штыками содрали, утварью церковной и монастырской свои телеги набили, а у Спаса конюшню устроили.
— Да мыслимо ли такое? — спросила, справившись с волнением, Федора.
— У сих антихристов мыслимо. Ни совести, ни веры, ни сострадания в них нет. Только нет им и покою. Видимо, жжат им пятки наша земля. Как вошли в город, погреба с вином опустошили, песни свои горланили да между собой, словно собаки, грызлись. Теперь присмирели: ни песен, ни драк, ни перебранок. Злые, готовы каждого не за понюх табаку жизни порешить. Чувствуют близкую расплату. Вот и беснуются. Ну а тебя какая судьба занесла в Полоцк?
— Нет более деревеньки нашей, нет и мужа… сама чудом с детьми спаслась… Скитались по чужим углам, теперь вот к вам пожаловала. Не прогоните?
— Да, видать, горюшка ты хлебнула вдоволь. Но не ты одна такова. А гнать незачем. Хотя у самих на полках только пыль, но картофелину какую-либо найдем, да и хлебом, может быть, разживемся. Пока господа были, жилось неголодно. Теперь с воды на квас перебиваемся.
— У меня тут кое-что имеется, — сказала Федора и, развязав мешок, достала половину каравая, с десяток луковиц и кусок сала.
Поздно вечером пришел с земляных работ Иван. Молча добрался до печи.
__ Что с тобой сегодня? — спросила тетка Глафира. Вместо ответа Иван задрал рубаху, и она увидела несколько темных кровавых рубцов, пересекавших спину.
— Батюшки светы, да за что это так тебя?
— А за то, что плохо землицу лопатой кидал на ихний редут, чтоб он рухнул.
Утром Иван поднялся и, почесывая израненную спину, вышел в сени умываться. Федора шмыгнула за ним.
— Дяденька Иван, а где этот редут, про который ты вчера сказывал?
— Вот оказия, а тебе-то что до французского редута?
— Значит, надобно, если спрашиваю.
— Ты, девка, не шути. Платок не на что будет повязывать, коль интерес твой француз обнаружит.
— Так ведь надобно так сделать, чтобы не обнаружил.
— Вот заладила: надобно да надобно… А для кого и для чего?
— Тебе одному откроюсь. Нашим надобно, их сиятельству графу Витгенштейну. Им я послана сюда.
— Да ну?! Побожись!
— Гляди, — и Федора сотворила крест.
— Теперь верю. Только какую подмогу от меня ты хочешь иметь?
— Сегодня я к тебе, дядя, на редут обед принесу. Да еще мне надобно побывать у одного человека, ты его должен знать, живет неподалеку. Скажи, отставной солдат Петр Климов жив?
— А что ему сделается, одноногому. На работы его по причине искалеченности не берут, а по евонтой грамотности и нраву подлого французы определили его в учетчики. С их стола питается, подлюга. Кто бы мог подумать — из суворовских чудо-богатырей.
— Значит, и это надобно.
— Вот далось тебе это слово, а я так думаю, что порешить этого оборотня надо.
— То не нашего ума дело. Только мне наказывали передать, чтобы с его головы ни один волос не упал.
— Да кто такое мог наказать тебе?
— А тот, кто послал меня в Полоцк.
Иван замолчал, а потом хлопнул ладонью по лбу, будто его осенило знамение.
— Вот, оказывается, какая история. А я ненароком подумал, что Петруха из ума выжил. Теперь поспешать надо, неровен час ему красного петуха пустят.
На улице послышался призывный сигнал рожка.
— Ну, мне пора, на сбор кличут, — сказал Иван и, взяв лопату, вышел из дома.
В полдень Федора, собрав небольшой узелок, в который положила краюху хлеба, несколько картофелин, луковицу, кринку клюквенного морса, отправилась к Спасскому монастырю, где горожане возводили укрытия для орудий. Когда она приблизилась к работающим, ее остановил грозный окрик часового. Француз встал с валуна и преградил ей дорогу штыком.
— Ваше благородие, — жалостливо промолвила Федора. — К отцу я, на минуточку, только обед передам. — С этими словами она развернула косынку и показала ее содержимое.
Затрапезный вид женщины и ее жалостливый голос, очевидно, сделали свое дело, и часовой, поставив ружье к ноге, махнул рукой.
Федора подошла к Ивану и, пока тот неторопливо пережевывал обед, рассматривала укрепления, которые были почти готовы. В обшитых дерном бойницах стояли орудия, возле которых суетилась прислуга. Федора считала: одно, второе, третье… В этом редуте восемь, да у моста шесть, на валу, мимо которого она проходила, насчитала четыре пушки, но помешал часовой, замахнувшийся на нее прикладом. Но и того, что она выглядела, было достаточно.
Даже если бы ее, внезапно подняв с постели, спросили, где и как расположены французские батареи, она без запинки рассказала бы о них. Она мысленно представляла план города, который показывал ей Рябинин, где дома были изображены, словно аккуратно нарезанные из глины кирпичики, где улицы, точно на спицах, сплетались в ажурное кружево, по которому пробегали извилистые линии рек и ручейков.
Придя домой, Федора на куске колета изобразила виденное. Вечером огородами добралась до дома, где жил Петр Климов. Негромко постучала в дверь,
— Чего надобно? — спросил хриплый голос.
— Мне бы водицы испить колодезной, — негромко произнесла Федора условные слова.
Дверь отворилась, и в тусклом свете, доходившем из горницы, ояа разглядела высокого мужчину с короткой бородой, державшего в одной руке трубку, другой опиравшегося на суковатую палку. Левая нога у него отсутствовала по колено: к бедру тонкими ремнями был привязан деревянный протез.
Старый солдат Петр Климов за красоту и мощь голоса был в юности отпущен барином на оброк в певчие. Но вскоре ему пришлось расстаться с пахнущей ладаном жизнью церковного служки. Любвеобильный настоятель отбил у него Настю, опозорил и надругался над невестой, оболгал перед барином, за то был сильно порот. Но и он в долгу не остался перед обидчиком. На пасху отходил попа кистью, которой куличи да яйца кропят, сбил с головы скуфью и напялил чашу из-под святой воды. Да так крепко в сей почитаемый предмет вошла голова священнослужителя, что пришлось прибегнуть к помощи кузнеца. Петра же за этакое кощунство выпороли по первому разряду, забрили лоб и отдали в рекруты. Воевал он много, бивал турок, поляков, французов и выходил из баталий без единой царапины. А когда возвратился в Россию, произошло непредвиденное.
Возле какой-то деревушки, название которой он толком и не запомнил, окружила артиллеристов гурьба ребятишек, известных проныр и проказников. Никто и не заметил, как пара лошадей, запряженных в зарядную фуру, вдруг встала на дыбы и понесла. Мальчишки, находившиеся на фуре, отчаянно выли, и лошади, подгоняемые благим ревом не управляемые никем, неслись во весь опор к глубокому оврагу. Первым спохватился Петр. Он бросился наперерез лошадям, широко расставив ноги, принял удар на себя, успев схватить коренного за уздечку. Лошади остановились как вкопанные. Но от резкой остановки лопнула ось, тяжелое кованное железом колесо, словно выпущенный из катапульты снаряд, ударило Петра по ноге и, потеряв скорость, медленно скатилось в овраг. Последнее, что увидел Петр, ребятишек, стремглав удиравших от покосившейся фуры. Полковой лекарь, осмотрев Петра, покачал головой, влил ему в рот стакан водки и отрезал ногу по колено. Так он оказался в Полоцке.
Не думал и не гадал, что судьба уготовит очередной сюрприз. Старый солдат, не единожды видевший неприятельские спины, волей случая оказался во вражьем осином гнезде и не где-нибудь в Италии или
