бою лишних жертв, хотя себя не щадил.
Знаменитый партизан пользовался громкой известностью у своих современников и благодарных его памяти потомков.
На портрете художника Матюшкина изображен человек в расцвете молодости; чрезвычайно привлекательное, красивое, мужественное лицо, курчавые русые волосы, лихо подкрученные усы, пристальный взгляд больших выразительных глаз; во всем облике ощущение сдержанного порыва, огромной энергии. Он изображен в гусарском мундире с орденами Георгия и Владимира и своим юношеским «мальтийским» крестиком. Под портретом написано:
На этом можно было бы закончить описание пути прославленного партизана. Но Сеславин после окончания войны с Наполеоном прожил еще долгую, своеобразно сложившуюся жизнь, в течение которой он при разных обстоятельствах по-прежнему ярко проявлял свой удивительный характер и незаурядный ум.
Заключив мир в Париже, русские войска походным порядком возвратились на Родину. Вернулся домой и генерал-майор Сеславин. О первых послевоенных годах его жизни трудно сказать что-нибудь определенное. Надо полагать, это был триумф, обожание, восторженное признание его заслуг, восхваление его подвигоз, однако… В одном из писем, написанных им впоследствии своему давнему знакомому и покровителю, генерал-адъютанту графу П.А. Толстому, говорится о неприятностях, отравлявших его существование, о врагах, старавшихся очернить его в глазах царя; Сеславин вынужден защищаться от обвинений в «развратной жизни» и жаловаться на недостаток средств.
Гордый своими подвигами, прямой и не очень сдержанный, он, как видно, скоро набил оскомину у тех, кто окружал царя, тем более что постепенно набирали силу вельможи типа небезызвестного Нессельроде.
Жалобы Сеславина не случайны; в них не только личная обида, но как будто общий тон разочарования, возникшего среди возвратившихся домой офицеров. Армия ждала другого отношения к себе; многих оскорбляло то обстоятельство, что русский народ, героически боровшийся против захватчиков, остается в крепостной зависимости, что солдаты, с беззаветной отвагой бросавшиеся в огонь сражений, оказались по-прежнему в положении бессловесных и бесправных существ. Образованное дворянство, надеявшееся на политическое влияние, на народное просвещение и общее благоденствие, убедилось в тщетности своих надежд. Идеи Сен-Симона и Лагарпа, книги Руссо возбуждали стремление к независимости и жажду справедливости.
Думается, Сеславин тоже переживал горечь утерянных надежд, его охватывало возмущение при мысли о неблагодарности императора Александра. Через несколько лет он будет писать тому же генерал- адъютанту Толстому: «…
Разрешив Сеславину ехать на воды, Александр сказал ему с видом чрезвычайного благодушия и доброжелательства:
— Я никогда не забуду твоей службы. Если будешь иметь нужду — пиши прямо ко мне, уведомляя о своем здоровье. Требуй от меня, чего тебе надо.
Он дал понять беспокойному герою, что берется щедро оплачивать его расходы в заграничном путешествии.
Но в приведенном выше письме Сеславин описывает безвыходное положение, в котором он оказался из-за мучительной нужды и безденежья. Субсидии из России запаздывали на месяцы или не приходили вовсе. Не получая ответа от государя, он обращается к близким ему людям. Он рассказывает, что двадцать семь дней сидел без обеда и питался одним чаем, что не мог заплатить лекарю за операцию и несколько месяцев не платил за квартиру.
В Барреже, на юге Франции, у подножия раскаленных зноем Пиренеев, Сеславин долго лечился. Семь ран почти не беспокоили, но восьмая — где была раздроблена кость — время от времени открывалась и причиняла ему страдания.
1818 год застает его в Швейцарии. Женева показалась ему чересчур шумной: здесь слишком много английских и немецких дам с мужьями, детьми, гувернантками и лакеями. Разноязыкий говор, натянутая благопристойность, курортные сплетни утомили Сеславина. Он предпочитал одиночество и близость снеговых вершин. Неподалеку от Лозанны он снял мызу и здесь, в горах, провел лето.
Проезжая через Францию, он вспоминал недавние сражения! Бриенн, Ла-Ротьер, Арси, Фер- Шампенуаз… В ушах снова гудела канонада, раздавались звуки кавалерийских атак — ржание лошадей, лязг клинков, неистовый топот, тысячи криков и стонов отчаянья, боли, ужаса смерти…
Желая быть полезным России, Сеславин добровольно берет на себя обязанности разведчика — выполняет задание, назначенное самому себе. Исколесив Францию, опытным глазом осматривает крепости, переправы через реки, арсеналы, морские порты.
Из своей мызы под Лозанной он начинает совершенствовать навык восхождения в горы. У него было непреодолимое желание сравнить три пути в Альпах: первый — великого полководца древности Ганнибала (его переход через заснеженный перевал с огромной армией, конницей и боевыми слонами, совершенный с изумительным искусством и быстротой, вызвал удивление изучавшего военную историю Наполеона); стремительный бросок самого Бонапарта, начинавшего тогда свои завоевания и прошедшего в Италию узкими губительными ущельями близ пика Сен-Бернар; наконец, третий, самый опасный, поразительный по отваге и сверхчеловеческому напряжению — путь Суворова.
Вскоре Сеславин разыскал местного проводника — крепкого парня, не раз водившего в горы иностранцев.
Проводник разбудил его перед рассветом. Звезды уплывали в глубины Вселенной. Горные пики из фиолетовых превращались в пурпуровые, потом засверкали и заискрились, будто залитые расплавленным серебром. Чистейший ледяной воздух наполнял грудь, возбуждая стремление прийти к цели, несмотря ни на какие трудности и опасности. От Мартиньи они прошли через Большой Сен-Бернар в Аосте, оттуда, через Малый Сен-Бернар в Италию — в Пьемонт и через Мутию, Мон-Блан возвратились в Мартиньи, сделав 66 французских миль (260 верст) за 5 дней на высоте от 10 до 11 тысяч футов в вечных альпийских снегах.
В дороге несколько раз открывалась рана. Проводник перевязывал ее, но делал это грубо и неумело. Иногда боль становилась нестерпимой. Сеславин не в силах был продолжить поход; приходилось по нескольку часов лежать в хижине или у костра на снегу, ждать, пока спадет жар и боль утихнет. И все-таки он продолжал задуманный путь.
Отдохнув в Бриге, он дошел с проводником до Айроло, где Суворов разбил французов, и начал переход через Сен-Готард.
Это был титанически трудный поход.
Крутые, обрывистые скалы, петлявшая между ними тропинка над самым краем пропасти, куда с шорохом осыпались из-под ног снежные комья и, звонко отламываясь, падали осколки льда. Гранитные глыбы и наплывы рыхлого снега могли в любую минуту от резкого звука рухнуть и превратиться в лавину. Каким же чудом удалось суворовским полкам пройти мимо оледенелых обрывов и гибельных круч?! Но ведь прошли же, прошли! И может быть, здесь, у этого камня останавливался на своей казачьей лошадке и маленький старик с седым хохолком на темени. Может быть, здесь и сказал он солдатам:
