Божьей Матери, потом пили за здоровье царя, бояр, за воинство, за хозяина и гостей с пением всем многолетия, а также и за упокой усопших, если это согласовалось с целью пиршества или со значением праздника, когда пиршество отправлялось. После стола хозяин раздавал нищим, у него обедавшим, милостыню.
Не таков был характер пиршеств у разгульных людей. На этих пирах иногда не удаляли и женский пол; мужчины и женщины подавали друг другу питье и целовались, брались за руки и играли между собою. Хозяин приглашал гусляров и скоморохов: тут-то пелись старинные геройские песни; потом, когда хмель далеко заходил в голову, начинали петь песни удалые, срамные; скоморохи тешили компанию непристойными фарсами; часто забавлялись соблазнительными анекдотами, шумели, свистали, плескали один в другого вином, а иногда и дрались; и часто хозяин вместе со слугой вытаскивал их, облитых кровью. Случались и убийства, особенно из-за мест. В начале, когда сходятся на пир, говорит одно старое обличительное слово, каждому хочется сесть на высшее место, но надобно же кому-нибудь сидеть и на низшем; огорченный не хочет и скрывает гнев в сердце, пока трезв; когда же напьется, то в исступлении ума начинает словами задирать того, на кого сердится; если тот еще не напился, то промолчит; забияка отпустит ему еще что-нибудь похуже и доведет до того, что тот выйдет из себя, начнется брань и один другого шпырнет ножом. «Где бо слышано инако ножевого убийства, томко в пьянственных беседах и играх, паче же о праздницех», — говорит это обличительное слово. Крестьянские пирушки, даваемые по поводу семейных праздничных торжеств хозяевами, назывались особым пивцом, потому что тогда дозволялось им варить пиво, брагу и мед для домашнего питья. Обыкновенно это позволение делалось четыре раза в год: на Великий день, Дмитриевскую субботу, на масленицу и на Рождество Христово или в другой день вместо какого-нибудь из этих праздников. Право это крестьянин имел на три дни, иногда же и на неделю; сверх того, такое же разрешение давалось по поводу крестин и свадеб. Крестьянин должен был каждый раз испрашивать дозволения начальства, и это дозволение давалось с разбором — только лучшим людям. По окончании льготного времени кабацкий голова печатал оставшееся питье до другого праздника.
Братчины носили название ссыпных братчин, или ссыпчин, и участники в братчине назывались ссыпцами, вероятно оттого, что в старину каждый жертвовал на варение пива и браги зерном. Так как ссыпцов могло быть много, то для распоряжения и соблюдения порядка выбирался староста. На братчинах происходили разные происшествия и споры, а потому братчинам издавна давали право самосуда. Так, в Псковской судной грамоте говорилось: «И братчины судить, как судили». Это право предоставлялось братчинам и до конца XVII века. Однако в последнее время уголовные дела не подлежали их домашнему разбирательству. Братчины собирались по большей части в праздники и потому назывались именами праздников, как-то: братчина Никольщина, братчина Покровщина, братчина Рождественская; на Пасху было в обыкновении по селам учреждать большую братчину в понедельник. В этих сельских братчинах участвовали не только крестьяне, но и владельцы вместе с ними зауряд. Братчины еще чаще, чем частные пиры, сопровождались бесчинствами, и на них нередко происходили драки и убийства, а потому благочестивые люди не советовали участвовать на этих складчинах.
Русский народ издавна славился любовью к попойкам. Еще Владимир сказал многознаменательное выражение: «Руси веселие пити: не можем без того быти!» Русские придавали пьянству какое-то героическое значение. В старинных песнях доблесть богатыря измерялась способностью перепить других и выпить невероятное количество вина. Радость, любовь, благосклонность находили себе выражение в вине. Если высший хотел показать свою благосклонность к низшему, он поил его, и тот не смел отказываться: были случаи, что знатный человек ради забавы поил простого, и тот, не смея отказаться, пил до того, что падал без чувств и даже умирал. Знатные бояре не считали предосудительным напиваться до потери сознания и с опасностью потерять жизнь. Царские послы, ездившие за границу, изумляли иностранцев своею неумеренностью. Один русский посол в Швеции в 1608 году в глазах чужестранцев обессмертил себя тем, что напился крепкого вина и умер от того. Как вообще русский народ был жаден к вину, может служить доказательством следующее историческое событие: во время бунта в Москве, когда были убиты Плещеев, Чистов и Траханиотов, сделался пожар. Очень скоро дошел он до главного кабака... народ бросился туда толпою; все спешили черпать вино шапками, сапогами, всем хотелось напиться дарового вина; забыли и мятеж; забыли и тушить пожар; народ валялся пьяный мертвецки, и таким образом мятеж прекратился, и большая часть столицы превратилась в пепел. До того времени, как Борис введением кабаков сделал пьянство статьею государственного дохода, охота пить в русском народе не дошла еще до такого поразительного объема, как впоследствии. Простой народ пил редко: ему дозволяли сварить пива, браги и меда и погулять только в праздники; но когда вино начало продаваться от казны, когда к слову «кабак» приложился эпитет — «царев», пьянство стало всеобщим качеством. Размножились жалкие пьяницы, которые пропивались до ниточки. Очевидец рассказывает, как вошел в кабак пьяница и пропил кафтан, вышел в рубашке и, встретив приятеля, воротился снова, пропил белье и вышел из царева кабака совершенно голый, но веселый, некручинный, распевая песни и отпуская крепкое словцо немцам, которые вздумали было сделать ему замечание. Эти случаи были часты в Москве, и в городах, и в деревнях — везде можно было видеть людей, лежавших без чувств в грязи или на снегу. Воры и мошенники обирали их, и часто после того зимою они замерзали. В Москве на масленице и на святках в Земский приказ каждое утро привозили десятками замерзших пьяниц.
Распространению пьянства в народе способствовали кабачные головы и целовальники, которые прибегали ко всевозможнейшим мерам, чтобы избавиться от наказания за недоборы в царской казне, если они держали кабаки на веру, или чтоб воротить заплаченное в казну, если брали вино на откуп. Они давали пьяницам в долг как можно поболее, а между тем прибавляли счет, пользуясь тем состоянием, когда пьяные не в силах уже были ни размышлять, ни считать; потом, когда искушенные таким легким средством получать хмельное даже и без наличных денег, пьяницы порядочно запутываются в расставленной на них сети, кабацкие головы объявляют, что пора платить; оказывается, что платить нечем; тогда забирали имущество должников втрое дешевле настоящей его цены; при этом страдали и невинные, жившие не в разделе с должниками.
Случалось, что люди порядочного происхождения, то есть дворяне и дети боярские, запивались до того, что спускали свои поместья и пропивались донага. Из таких-то молодцов образовался особый класс пьяниц — кабацкие ярыги. У этих удальцов не было ни кола, ни двора. Они жили во всеобщем презрении и таскались по миру, прося милостыни; они толпились почти всегда около кабаков и в кабаках, униженно вымаливая у приходящих чарочку винца Христа ради. Готовые на всякое злодеяние, они составляли при случае шайку воров и разбойников. В народных песнях и рассказах они представляются искусителями молодых неопытных людей. Некоторые пьяницы оправдывали себя тем, что они, напившись, ведут себя смирно: «То есть не пьяница, — говорили они, — иже упився ляжет спати; то есть пьяница, иже упився толчет, биет, сварится». На это проповедники Церкви отвечали им: «И кроткий упився согрешает, аще и спати ляжет: кроткий убо пьяница, аки болван, аки мертвец валяется, многажды бо осквернився и домочився смердит, егда убо кроткий пьяница в святый праздник лежит не могий двигнутися аки мертв, расслабив свое тело, мокр, нальявся яко мех до горла; богобоязливым же, наслаждающим сердца в церквах пения и чтения, аки на небеси мнятся стояще; а пьяница не могий главы своея возвести, смрадом отрыгая от многа питья, чим есть рознь поганых». Церковные наставники объясняли, что от пьяного человека удаляется ангел- хранитель и приступают к нему бесы; пьянство есть жертва дьяволу, и отец лжи и зла говорит, что ему эта жертва милее, чем жертва идолопоклонников: «Николи же тако возвеселихся о жертве поганых человек, яко от пьяных крестьян: в пьяницах бо вся делеса моего хотенья; лучше ми от поганых крестьян и запоец, нежели от поганых идоломолец, яко и поганых Бог соблюдает, а пьяниц ненавидит и гнушается их; аз же радуются о них, яко мои суть пьяни».
Чтобы положить границы неистовому пьянству в кабаках, правительство вместо их завело кружечные дворы, где продавали вино пропорциями не менее кружек, но это не помогло. Пьяницы сходились в кружечные дворы толпою и пили там по целым дням. Другие охотники до питья покупали не только кружками, но ведрами и продавали тайно у себя в корчмах.
Более всего пристанищем самых отъявленных негодяев были тайные корчмы, или ропаты. Под этим названием разумелись еще в XV и XVI веках притоны пьянства, разврата и всякого бесчинства. Содержатели и содержательницы таких заведений получали вино в казенных заведениях или курили тайно у себя и продавали тайно. Вместе с вином в корчмах были игры, продажные женщины и табак. Как ни строго преследовалось содержание корчем, но оно было до того выгодно, что многие решались на него, говоря: барыши, полученные от этого, до того велики, что вознаграждают и за кнут, которого можно было всегда ожидать, коль скоро начальство узнает о существовании корчмы.
XVIII
Увеселения, игры, забавы
У высших классов порывы всякой веселости были подчинены правилам церковного порядка. У тех, которые хотели быть и казаться благочестивыми, церковное пение было единственным развлечением. В старину существовали для него школы: мальчики учились у церковных дьячков и составляли певческие хоры. Нищие, прося милостыню, и колодники, которых выводили из тюрьмы собирать подаяние, с жалобными причетами пели песни нравственного и религиозного содержания и приводили в чувство тогдашнюю публику. Музыка преследовалась Церковью положительно. Сами народные песни считались бесовским потешением. Православная набожность хотела всю Русь обратить в большой монастырь. Однако русский народ постоянно соблазнялся запрещенным плодом; даром, что инструментальная музыка возбранялась не только Церковью, но даже и светской властью, славянская натура вырывалась из византийской рамки, в которую ее старались заключить. В поучении Ефрема Сирина, переделанном на русский лад, говорится, что Христос посредством пророков и апостолов призывает нас, «а дьявол зовет гусльми и плесце и песньми неприязненными и свирельми». Бог вещает: «Приидите ко мне вси», — и никто не двинется; а дьявол устроит сборище (заречет сбор), и много набирается охотников. Заповедай пост и бдение — все ужаснутся и убегут, а скажи «пирове ли, вечеря ли, песни приязны, то все готовы будут и потекут, аки крылаты». У русских были свои национальные инструменты: гусли, гудки (ящики со струнами), сопели, дудки, сурны (трубы), домры, накры (род литавр), волынки, легки, медные рога и барабаны. Всем этим тешили православный люд скоморохи, составлявшие у нас в некотором смысле особенный ремесленный цех, постоянно преследуемый ревнителями благочестия. Иногда они образовывали вольную труппу из гулящих людей всякого происхождения, иногда же принадлежали к дворне какого-нибудь знатного господина. Они были не только музыканты, но соединяли в себе разные способы развлекать скуку толпы: одни играли на гудке, другие били в бубны, домры и накры, третьи плясали, четвертые показывали народу выученных собак и медведей. Между ними были глумцы и смехотворцы-потешники, умевшие веселить народ прибаутками, складными рассказами и красным словцом. Другие носили на голове доску с движущимися куклами, поставленными всегда в смешных и часто в соблазнительных положениях; но более всего они отличались и забавляли народ позорами или действами, то есть сценическими представлениями. Они разыгрывали роли, наряжались в странное (скоморошье) платье и надевали на себя маски, называемые личинами и харями. Обычай этот, любимый народом, был очень древен, и еще в XIII веке митрополит Кирилл осуждал «позоры некаки бесовские, со свистанием, и кличем, и воплем». В числе таких позоров было, между прочим, вождение кобылки, какое-то языческое торжество, называемое благочестивыми лицами бесовским. Без сомнения, все эти позоры заключали в своих основаниях остатки древней славянской мифологии, сильно искаженные в продолжение многих веков. Скоморохи ходили большими компаниями, человек в пятьдесят и более, из посада в посад, из села в село и представляли свои позоры преимущественно в праздники. «Ленивые безумные невегласы дожидаются недели (воскресного дня), чтоб собираться на улицах и на игрищах, — говорится в предисловии к слову о неделе святого Евсевия, — и тут обрящеши ина гудяща, ина плещуща, ина поюща пустошная, пляшуща, ови борющася и помизающа друг друга на зло». В праздничный день гульба начиналась с самого утра, народ отвлекался от богослужения, и так веселье шло целый день и вечер за-полночь; местами представлений были улицы и рынки; от этого само слово «улица» иногда означало веселое игрище; и старые и малые глазели на них и давали им кто денег, кто вина и пищи. Скоморохи возбуждали охоту в зрителях, и последние сами принимались петь, играть, плясать и веселиться. Зимою разгулье скоморохов было преимущественно на святках и на масленице; тут они ходили из дома в дом, где были попойки, и представляли свои потехи; некоторые, не совсем разборчивые в средствах возбудить веселие гостей, приглашали их на свадьбы; когда ехали к венцу, впереди бежали смехотворны и глумцы, кричали и кривлялись, а на свадебном пиру гудочники и гусельники сопровождали звуками своих инструментов свадебные песни. Вообще же песни их были большею частью содержания, оскорбляющего стыдливость; их танцы были непристойны; наконец, их позоры также имели предметом большею частью что-нибудь соблазнительное и тривиальное, как это можно видеть из сохраненных Олеарием изображений скомороха, сидящего верхом на другом скоморохе и представляющего, как видно, половое совокупление животных, и другого скомороха в самом отвратительном и непристойном образе. Веселость неразвитого человека всегда ищет потешного в том, что образованное чувство находит только пошлым.
Правительство, следуя внушениям Церкви, не раз приказывало воеводам ломать и жечь их инструменты и хари и бить батогами тех, кто созывал к себе песенников и глумцов. При Михаиле Федоровиче однажды в Москве не только у скоморохов, но и вообще в домах музыкальные инструменты сожигали; таким образом их было истреблено пять возов. Лишенные всякого покровительства власти, скоморохи нередко терпели и от частных лиц: их зазывали в дома и, вместо того, чтобы давать им, отнимали у них, что они получали, ходя по миру, да вдобавок еще колотили. Эти случаи побуждали их также прибегать к насильственным поступкам: принужденные для своей безопасности ходить большими ватагами, они также иногда нападали на проходящих и проезжающих, грабили и убивали их. Было поверье, что под видом таких весельчаков ходили бесы; «умысли сатана, како отвратити людей от церкви, и собрав беси, преобрази в человеки и идяше в сборе велице упестрене в град и вси бияху в бубны, друзии в козици и в свирели и инии, возложьше на яскураты, идяху на злоумысление к человеком; мнози же оставивши церковь и на позоры бесов течаху». Прозорливые мнихи видели, как лукавые бесы невидимо били христиан железными палицами, отгоняя их от Божьего храма к играм и «ужами за сердце почепивше и влечаху».
В праздничные дни народ собирался на кулачные и палочные бои. Эти примерные битвы происходили обыкновенно при жилых местах, зимою чаще всего на льду. Охотники собирались в
