разорение постигало только врагов царя: Денгоф, противник Станислава, заключавший с царем союз в Жолкве, жаловался, что козаки производили разорения и грабежи в его маетности. Так несчастный польский край терзали и русские, и козаки, и калмыки, и шведы, но более всех терзали его собственные соотечественники: некоторые, не желавшие повиноваться Станиславу, стояли за новую «элекцию»[129], сами еще не зная, кто будет выбран в короли, другие — таких становилось больше — признавали Станислава; но иные не приставали окончательно ни туда, ни сюда, переходили то к одной, то к другой партии, искали собственной выгоды и ловили в мутной воде рыбу. Эти-то господа совершали тогда чистые разбои и злодеяния под предлогом обратить других к своему долгу: те — на сторону Станислава Лещинского, те — на сторону новой элекции, заставляя других признать то или иное, но, в сущности, такое, чего они сами внутренне не признавали. Таков, по известию шведского историка, был некто Рыбицкий: прежде верный сторонник Августа, он, по отречении последнего от короны, остался все- таки ненавистником короля Станислава. Бывало так: люди его партии наткнутся на людей партии Любомирских и Потоцкого, притворяются, будто Рыбицкий передался уже Станиславу, будто приказывал и им служить вместе с сторонниками Станислава. Вкравшись в доверие, идут они вместе с последними, потом, улучив удобный случай, неожиданно нападают на товарищей пути своего и истребляют их. Сами знатные сторонники Станислава, «Любомирские и Потоцкий, забравшись в Гданск, растрачивали там на свои удовольствия суммы, которые край доставлял им на содержание войска, а их солдаты, не получая средств, шатались, пробавляясь грабежом; русские и козаки нападали на них и истребляли их во множестве. Рассказывают, что один козацкий полковник, взявший в плен шляхетного предводителя такой шайки, обращался с ним презрительно и говорил: „Вы, ляхи, были когда-то нашими господами, а мы вашими хлопами. Но тогда вы были храбры, а теперь у вас храбрости стало столько, сколько у старой бабы, и вы достойны того, чтобы мы, бывшие ваши хлопы, ругались над вами, потому что вы не умеете защищать себя. Если вы не исправитесь, то мы,вас всех за уши возьмем и кожу с вас сдерем“. Но козаки, выказывая себя в Польше жестокими по царской воле, неохотно, однако, вели там войну и при первом удобном случае убегали оттуда. Так, козацкий отряд в 440 человек, оставленный князем Волконским между реками Саном и Вислою без хлебных запасов для себя и без корма для лошадей, весь разбежался, покинувши своего наказного полковника, и когда последний, оставшись без подчиненных, не придумал ничего лучшего, как воротиться в Украину, гетман приказал забить его в кандалы и посадить под караул.
Показываясь верным царским подданным, гетман известил, но вестям, полученным из Молдавии, что турки желают завести войну с русским царем и сносятся с его врагами. Посланцы Станислава были у Порты, и Порта тайно отправила дружелюбные грамоты к шведскому королю и к Станиславу Лещинскому, поручивши силистрийскому сераскиру[130] переслать эти грамоты с нарочным посланцем через венгерское государство. Сераскир избрал для этой цели одного агу[131] и приказал ему присмотреться к силам шведского короля, чтобы потом турки могли сообразить: в состоянии ли шведы удачно вести войну с московским царем. Ага должен был убеждать шведов не мириться с царем без сношения с Оттоманскою Портою для общей выгоды. По известию шведского историка, ага, о котором сообщал Мазепа, представлялся в Бресте 1707 года в ноябре шведскому королю, который еще в сентябре оставил Саксонню. Карл оглашал намерение идти на русского царя; его войско собиралось в Польше. Ага совещался с графом Пипером и вручил ему письмо от силистрийского паши, который извещал, что слова Карла дошли до падишаха и последний предлагает ему дружбу. В знак своего расположения падишах приказал выкупить из московской неволи 100 шведских пленных в благодарность за то, что Карл освободил турок, находившихся в плену в Польше и содержавшихся во Львове. Но когда речь коснулась возможности тесного политического союза со Станиславом, ага сказал, что султан готов оказывать помощь Станиславу, не разрывая, однако, мирного договора с московским государем. Карл отвечал, что сам он никогда не бросит короля Станислава и ему было бы приятно, если бы турецкий султан оказал последнему прямое содействие.
Важные по своему времени сведения передавал верховному правительству малороссийский гетман, и в его верности к царю со стороны Петра не возникало ни малейшего сомнения. Между тем тихо происходило много такого, о чем и в голову не могло приходить ни Петру, ни его ближайшим советникам. Вот, например, что делалось 16 октября, когда Мазепа находился еще в Киеве. Была ночь. Его писарь Орлик, находившийся у него в помещении, занят был каким-то длинным писанием. Мазепа несколько раз обращался к нему из внутренних комнат: «Скоро ли ты кончишь? Есть еще иное дело!» Писание было, наконец, окончено, и писарь положил его на стол перед гетманом. Мазепа сидел за столом и держал в руке письмецо в небольшом конверте. Он сказал:
«Княгиня Дольская через одного волоха прислала мне вот это письмецо, зашивши посланцу в шапку. Я знаю наперед, что она все одно да то же пишет, а черт ее просит об этой корреспонденции: когда-нибудь эта безумная баба меня погубит! Недаром говорится: у женщины волос длинен, а ум короток. Возможное ли дело, чтоб одна баба глупым своим умом обманула меня! Распечатай это письмо и прочти».
Орлик приблизился к свечке, которая заслонена была зонтиком от глаз Мазепы, вскрыл конверт и достал оттуда цифирное письмо, писанное княгинею Дольскою, а в это письмо вложено было другое, маленькое, запечатанное письмецо. Полагая, что и это последнее от той же княгини, и не присмотревшись хорошенько к печати. Орлик распечатал и другое — и уже после того заметил посредине при печати слова: Stanislaw Krol. Писарь не сказал ничего гетману и сам прежде пробежал это письмо короля Станислава. Мазепа, видя, что писарь долго молчит и не читает вслух письмо, сказал:
«Зачем ты так долго медлишь и не читаешь? Ты ведь привык читать без перевода цифирные письма: ведь к ним у тебя есть ключи».
«Я, — отвечал Орлик, — и без ключа прочитаю княгинино цифирное письмо, но здесь есть письмецо от Станислава, для которого не нужно и ключа».
«От Станислава? Это невозможно!» — воскликнул Мазепа. «Возможно! — отвечал Орлик. — Здесь и подпись имени его, и печать».
«Дай сюда!» — сказал Мазепа, взял и тихо прочитал. Тогда он показал такой признак ужаса, что упустил из рук на стол письмо и произнес такие слова: «О, проклятая баба, ты погубишь меня!» Он потом долго сидел молча, задумавшись. Молчал и Орлик. Наконец, обратившись к своему писарю, гетман сказал: «Что мне делать с этим письмом? Посылать. ли его к царскому величеству или удержать?»
Орлик сказал: «Ваша вельможность, сам изволишь рассудить высоким своим разумом, что надобно посылать: этим самым и верность свою непоколебимую явишь, и большую милость у царского величества поищешь».
Мазепа замолчал и опять долго сидел, погруженный в думу, потом приказал Орлику читать цифирное письмо от княгини Дольской.
В этом письме княгиня извещала Мазепу: посылала она в Саксонию ко двору Станислава ксендза- тринитара, и тот ксендз выехал оттуда в тот самый день, когда шведское войско выступило в Польшу. Ксендз привез с собою письмецо к Мазепе от короля Станислава, который, кроме того, приказал словесно передать Мазепе, чтоб он начинал замышленное дело прежде, чем шведы приблизятся к украинским границам. Ксендз привез еще проект трактата с Мазепою и с целым войском Запорожским. Княгиня просила Мазепу прислать за ним какого-нибудь своего доверенного.
«Тут, — говорит Орлик в своем письме к Яворскому, — я припомнил себе, что Мазепа видался с этим ксендзом-тринитаром во дворце княгини Дольской, куда заезжал с дороги, ворочаясь из Жолквы. Тут мне становилось ясно, что Мазепа замыслил что-то лукавое».
«Сожги передо мною это письмо», — сказал Мазепа.
Орлик исполнил приказание. Мазепа долго сидел и молчал.
«С умом борюсь, — сказал он наконец, — посылать это письмо к царскому величеству или не посылать? Посоветуемся еще утром, — прибавил он, — а теперь иди себе в свою квартиру и молись Богу, да, яко же хощет, устроит вещь. Может быть, твоя молитва приятнее, нежели моя. Ты по-христиански живешь. Бог то видает, что я не для себя чиню, а для вас всех, для жен и детей ваших».
«Пришедши в свою квартиру, — рассказывает в том же письме Орлик, — я взял денег два рубля, вышел и стал раздавать нищим и нищенкам, лежавшим в кущах (шалашах) на улице, и в богадельне Печерского монастыря. Я делал это с тем намерением, чтобы Всемогущий Бог освободил меня от обстоящих бед и отвратил Мазепино сердце от лукавого предприятия. Нищие, валявшиеся на улице, бранили меня, когда ночью я толкался в их кущи: они не милостыни от меня надеялись, а опасались воровства; однако же,
