— Скитаемся! Хлеба ищем!.. Нутро ноет.
— Вона што! Из каких будете?
— Князей Зарецких тяглые… Да уж и князей-то наших, кормильцев, почитай, в живых не осталось… Сгибли, батюшка, под Смоленском… И лошадушки-то их все погибли… И пожитки-то все разграблены…
Парни заревели, как малые дети (дорогою уговорились в трудную минуту слезу пускать).
— Эй, ребята, поперхнетесь! Не люблю! Москва ныне слезам-то перестала верить… Жалобой ничего не возьмешь… Камень в людях. Скажите-ка лучше: против кого вы?!
Гаврилка задумался: сказать «против панов» опасно. А вдруг здесь-то и есть их сторонники?! Сказать «против Ляпунова» тоже опасно. Может, хозяин этого дома единомышленник его. А там Заруцкий, Сапега, Маринка со своим сыном и шведский еще какой-то королевич… Вот и угадай — кого помянуть?
— Супротив сатанинского наваждения мы, супротив злохищного диавола и учеников его! — проговорил, заливаясь слезами, Гаврилка.
— А кто диавол: Жигимонд или Ляпунов! — допытывался хозяин избенки.
«Будь, что будет! Не стану кривить душой!» — подумал Гаврилка и ответил тихо и робко:
— Жигимонд.
Хозяин дома весело хлопнул парня по плечу:
— Добро, душа! В горестях совести не растерял. Идите! Заночуйте! Милости просим!
Ребята дружно ввалились в избу. После чистого приятного воздуха полей и лесов показалось душновато, защекотало в глотке.
Да еще хозяин постарался, вздул огонь в очаге: черный, густой дым закрыл потолок.
Хозяин, средних лет, обросший волосами мужик, сел у каменки, заговорил с тоской:
— М-да, братцы!.. Ветры потянули с Рязани. Пан Гонсевский, говорят, и сон потерял. Круглые сутки, словно сыч, сидит. Никого из домов ляхи на улицы не пускают. Как только вы, злосчастные мытари, в Москву-то проберетесь? Опасно! Безбожные ляхи бродят по всем дорогам и проселкам. Мужика совсем загнали в угоду боярам и дворянам.
Гаврилка, укладываясь на полу, усмехнулся:
— Мужик — деревня, голова тетерья, ноги утячьи, зоб курячий, палкой подпоясался, мешком утирается… За простоту страдает… Как говорится, шуба-то овечья, а душа — человечья… Прошу прощенья, коли лишнего наболтал!
Все рассмеялись.
— Ого, да ты бойкий! — довольный шуткой парня, промычал хозяин.
— Радость во мне, что до хороших людей добрел. Сам знаешь, обуют Филю в чертовы лапти — и ходи! Можешь на такого нарваться: он тебя продаст и выдаст, чтобы выслужиться.
— Спасибо на добром слове, спите. Не лишнее бы покалякать с вами о делах, да уж ладно… завтра.
Хозяин плюнул в лучину. Зашипела, погасла. Гаврилка проворчал: «Осип, потеснись, чай, не дьяконица!»
Вскоре опять послышался его голос:
— В Рязани-то! Шумят!..
— Ну, и слава тебе, господи! Давно пора.
Хозяин прошептал молитвы, почесался.
— А ты сам-то кто? — продолжал Гаврилка. — С вида черносошник, а языком на слобожанина смахиваешь?!
Наступила тишина.
Хозяин обдумывал ответ.
— Ладно. Завтра скажу, — неохотно откликнулся он.
Поворочались, повздыхали парни, а затем уснули крепким здоровым сном.
Утром Гаврилка услышал разговор. Было темно. Свет в избу не проникал, так как волоковые, вырубленные в полбревна в двух венцах, оконца были закрыты плотно подогнанными досками- заставнями.
Голос хозяина:
— Поднялись, стало быть?
— Точно, Харитонушко, куда там! Все как один.
— Кто же с ними?
— Зарайский… Митрей Пожарский… Сам вызвался первым идти к Москве.
— Смелой, стало быть?
— Как сказать! Резвый!
Голоса умолкли, но ненадолго.
— Вот я и думаю… Столкнется ли стрелец-то с ними, Буянов?
— Должны бы столкнуться.
Гаврилка привстал на своем ложе.
— Буянов? — воскликнул он с удивлением. — Не стрелецкий ли то сотник?!
— Ты што?! Разве не спишь?! — озадаченно спросил хозяин.
— Да нет, вроде не сплю.
— Буянова-то знавал, нешто?
— Как не знать!.. Под Смоленском сдружились.
— Так вот. Ночевал он тут. На заре укатил.
— Истинный бог?!
— Что же я тебе врать буду?
— А я и не знал!..
— Вот те и на! Рядом с тобою спал человек, а ты не знал?
Гаврилка вскочил, бросился к двери.
— Сядь! Лапоть коня не обгонит! Молви-ка лучше: куда бредете?
— Куда, куда! — с досадой в голосе ответил Гаврилка, — в Москву. Что же ты мне раньше-то не сказал?!
Он лег навзничь расстроенный, опечаленный.
— Ой, и не легко же, братцы, войти в Москву! У всех застав стража. Намедни нашли в санях у мужиков пищали и самопалы под зерном, поотбирали, а возчиков в прорубь спрятали… Я сам-то еле ноги унес. И меня хотели заодно.
— А Буянов вон ускакал и дочку свою, Наталью, оставил. Плакал вчера дядя… «Пытают, говорит, мою девчонку. Тело ее белое жгут».
Этого Гаврилка никак не ожидал.
— Жгут! Да как же это так?! Наталью?! Кто жгет?!
В голосе его послышались слезы.
— Ныне просто. Чему дивиться?! Огня хватит.
— Да где же она, голубка, там? Не знаешь?
— Где? В Кремле у тайного начальника, под Чудовым будто монастырем… Отец сам не знает. Скоморох ему поведал.
Разбуженные этим разговором, поднялись и другие ночлежники. Чья-то рука выдернула из стены втулку. Хлынул утренний воздух. В полусвете видны стали два мужика, сидевшие у стены в унынии.
— Вербами запахло… — сказал один из них и вздохнул.
— Время. Вход в Ерусалим семнадцатого. Скворцы вернулись. Будет ли патриарх-то токмо на Пожар- площади?
— Какая там Пожар-площадь! Больно нужна она им, супостатам!
Какой-то человек в кафтане нагнулся, оглядел Гаврилку.
— Волосы-то пригладь! В Москве лохматых не любят.
— А ты московский?
— То-то и дело. Ты в Москву, а я из Москвы… Бобыль я — не все ли равно, где мне помирать.
