— Э-эх, Василий! Правдою служи — кость гложи! Бывает ли теперь так? Не верю. Земля любит навоз, лошадь — овес, а наш брат — принос. Известно.
— Прости, господи, нас, грешных! — вздохнул подьячий.
До самого дома рассуждал Биркин о службе, доказывая, что не велика доблесть служить правдою. «Что за честь, когда нечего есть?» — гудел он в самое ухо подьячему Семенову и добился того, что тот совсем размяк, нарушил свое угрюмое молчание:
— А где взять? Похудал народ, оскудели дома на посаде. Взыскать не с чего.
— Деньги найдутся. О том не тужи. Дома поведаю, человек ты прямой, открытый, полюбился ты мне — не скрою. Тебя ли я не одарю!
— Подарки любят отдарки. А чем я тебя отдарю?
— Пустое! Что о том говорить? Сосчитаемся.
Алябьева жена, Матрена Федоровна, разбушевалась не на шутку. С утра у нее был подьячий Василий и негодовал на посадских и крепостных: одолели жалобами и просьбами, окаянные! И, как видится, подстрекатель не кто иной, как Кузьма Минин. И будто бы он, Василий, пытал Воротынских челобитчиков; они повинились под плетью: посланы будто с жалобой на своего хозяина старостой Мининым; левашовские позавчера и сами, без понуждения, сказывали: их тоже надоумил идти к воеводе Минин.
— Этак они замучают твоего хозяина… Шляются изо дня в день… беда!
Матрене Федоровне только того и надо было.
— Ага, вот почему он бывает мало со мной!
Когда Алябьев появился дома, Матрена Федоровна стала ругать Минина.
— Не от честных трудов меха-то у его Татьяны бобровые и шаль-то персидская, — обиженно ворчала Матрена Федоровна. — Небось, Кузьма не упустит. Краденые меха скупает. Не зря жалуются на него меховщики. Судить начал с пристрастием… Мздоимец! Пустили козла в огород!
— Кто те набрехал о том? — не выдержал, наконец, жениного ворчанья собиравшийся прилечь отдохнуть Алябьев.
— Допроси купца Охлопкова. Подьячий твой тоже знает.
Алябьев грустно покачал головою:
— Может ли быть? Ужели и Кузьма!..
Воевода так был взволнован, что и отдыхать не лег.
Долго просидел он за столом, опершись подбородком на руки.
Воевода приказал земскому старосте явиться в Съезжую избу.
Он был угрюм и едва ответил на поклон Кузьмы.
— Давно ли ты к нам приехал, а на тебя уж жалобы! Воевода рассказал ему все слышанное от Биркина и от жены.
Кузьма спокойно выслушал Алябьева, а когда тот кончил, сказал:
— Честный гражданин, быв обесчещен, не гневается; будучи хвалим — не превозносится. Дозволь и мне поступить так же.
— Но ты помешал посылке под Москву денег? Это похоже на измену.
— Что миром положено, так тому и быть. Ты — правитель, лучше меня то знаешь.
— А ты староста. Уговори их!
— Сход — не осиновый кол: его не сломишь. Уволь, воевода! Не в моих то силах.
— Гляди, Кузьма, не было бы худа. Тебя обвиняют в измене.
— В измене? — грустно улыбнулся Минин, поглаживая бороду. — Враги мои могут сократить одним днем мою жизнь, опозорить мое имя, но против народа не принудят меня пойти.
Алябьев слушал Минина с удивлением. Хотел он высказать очень многое, хотел припугнуть Минина, но вот теперь не находит слов, чтобы продолжить нарекания. В чем вина Кузьмы? Алябьев старался припомнить всё, что ставили ему в вину Биркин, Охлопков и подьячий Семенов. Увы, теперь это казалось мелким. Язык не ворочался повторять их нудные жалобы. Так мужествен, прост и самоуверен был стоявший перед ним земский староста. Больше всего боялся Алябьев вызвать на его лице насмешливую улыбку.
Рассеянно глядя в окно мимо Кузьмы, он тихо повторял:
— Ты можешь… Ты можешь… Надо бы уговорить. Но что же ты молчишь, Минич?
— Допрашивай… буду отвечать. Нам ли казать свой ум перед воеводами!
— Вот что, Кузьма Минич! Вместе с тобой ходили мы на воров и на панов, вместе страдали… А вот чую я, что ты от меня таишь многое, чую, что на посаде неспокойно… готовится смута, а ты знаешь и не доносишь.
Алябьев запустил пятерню в свои курчавые серебристые волосы, поморщился, точно от боли, и добавил, усмехнувшись:
— Сотоварищи по беде ведь мы с тобой! Забыл?!
Укоризненным взглядом уставился на Минина.
— Сотоварищ я тебе, Андрей Семенович, но не докащик!
Тут только заметил Алябьев, что Минин все время стоит перед ним, словно был и впрямь допрашиваемый.
— Садись, Кузьма Минич… садись. Прости, не приметил. Вот скамья.
Минин не шелохнулся:
— Чинить обмана не могу. Угождать тоже. На посаде я недавно. И думаю я не о том. Когда топь засасывает тебя, разумно ли сбирать морошку под ногами? Разумно ли заниматься посадскими пересудами, коли государство гибнет? Горьки мне твои речи, воевода. Не узнаю я тебя. Размяк ты, не туда пошел.
Алябьев надулся, покраснел.
— Кто про то не ведает, что об отечестве я думаю день и ночь?
Минин посмотрел на него, строго сдвинув брови.
— А Биркин и дворяне неволят тебя думать только о них. Не поддавайся! Не верь им! Спроси: почто твой подьячий выпорол воротынских тяглецов и запер их в подклеть? Почто! Кому в угоду? А ропщут на воеводу. На тебя. На твою неправду. Помощники твои готовят смуту.
Алябьев снова сел за стол и, немного подумав, сказал со вздохом:
— Иди!.. Не обижайся на меня!
Минин поклонился и вышел из избы.
Когда Кузьма проходил по заросшему бурьяном воеводскому двору, из окон подклети услыхал плачущие голоса:.
— Кузьма!.. Кузьма!.. Почто томят?
Минин обернулся и громко крикнул:
— Обождите! Бить челом за вас будем!
Вернувшись домой, Минин увидел Нефеда, сидящего рядом с Татьяной Семеновной и перебирающего, как и она, с унылым видом четки.
Кузьма развел руками:
— Опять справляете пятницу? Кто же будет рыбницу[38] конопатить?
Татьяна огрызнулась:
— Креста на тебе нет, Минич! Сам грешишь и дите наше в грех вводишь. Иные мужья на посаде сами заповедают женам в среду и пятницу ручного не делать, не прясти, платья не мыти, горнов и очагов не разжигати, богомерзкие дела не творити, а ты? Матушка Параскева Пятница накажет тебя… Соришь ты ей пылью глаза… Пятница гневается на не празднующих ее дня… Минич, опомнись!..
Минин сел на лавку, тяжело вздохнул:
— Портишь ты мне сына… Лентяя растишь… Ох, эти мне причетницы!.. Более всего они молятся, менее всего творят добрые дела.
Татьяна притворилась, будто не слышит, и, нашептывая про себя молитву, продолжала перебирать четки…
