Ополчение благополучно перешло Оку.
Минин последним сошел со льда.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Ополчение пошло к Ярославлю по правому, нагорному, берегу Волги.
Недолго стояла ясная погода. К вечеру небо нахмурилось. Повеяло холодом с северной стороны. Того и гляди — снег! Земля затвердела, умолкли ручьи. Вороньи стаи подняли шум над Волгой, вспугнутые передовыми отрядами всадников.
Нижний остался далеко позади. Вот когда защемило сердце! Не суждено ли сложить голову под стенами Белокаменной?!
Пестрою шумною толпой растянулось ополчение на далекое пространство вдоль Волги. Леса сменялись оврагами, овраги равнинами, равнины холмами. Порою Волга скрывалась из глаз, но вдруг дорога сворачивала опять вправо, и войско снова выходило на высокое побережье Волги.
Иногда Пожарский, чтобы пересечь извилины дорог, сократив путь, приказывал разгораживать плетни и прокладывать дорогу через огороды, мелкие кустарники и речушки. Конные помогали пешим собирать раскидные мосты. Работа шла дружно, бойко.
Минин подъехал к Пожарскому.
— Гляди, князь, — кивнул он в сторону ратников, — как работают, по-хозяйски, прямо, согласно. А что они получат за то — неведомо! Да и не думают они теперь о себе.
— Дивное дело! Не видал я в прежних войнах подобного.
— Вон тот дядя, в полушубке, полюбуйся на него, пузо выпятил, губу отдул… а на копье опирается, что на булаву. Чем не атаман?
— Кто он?
— Шабер мой Кирилл Полено, калашник, домосед, лентяй, а вот погляди на него… Пестра сорока- белобока, а все одна в одну. Злее крапивы, гляди! И все этак-то.
— Да, — тихо сказал Пожарский, — трудно возвыситься над ними… Подняли мы их, а справимся ли?
— Бог поможет, князь… — вздохнул Кузьма. — Помог поднять, поможет и достойными их быть.
Пожарский шел в Москву, чтобы очистить ее от поляков и восстановить добрый порядок. Если этого не будет, лучше умереть, нежели сделаться холопом Сигизмунда. «Добрый порядок» — значит, возвращение к власти бояр, ближних советчиков государя, как то было при Василии Шуйском. С будущего царя Пожарский мечтал взять «письма, чтобы ему быть нежестоким и не-пальчивым, без суда и без вины никого не казнить ни за что, и мыслить во всяких делах с боярами и думными людьми сопча, а без их ведома тайно и явно никаких дел не делать». Пожарский и Голицын не раз беседовали о том, что будущий царь, вступая на престол, «должен дать клятву блюсти и охранять православную веру; по собственному умыслу не издавать новых законов, не изменять старых и не объявлять войны и не заключать мира; важные судебные дела вершить по закону, установленным порядком; свои родовые земли отдать родственникам либо присоединить к коренным землям». Таков «добрый порядок», ради восстановления которого готов был погибнуть Пожарский.
Не раз Пожарский делился с Мининым своими думами. Но у Кузьмы, человека посадского, незнатного, было иное в голове. Он, как и другие мелкие тяглые люди, думал о большом «единоцарственном» Вселенском соборе, который бы всенародно избрал доброго, хорошего царя, облегчил бы тяжелую долю посадским мелким людишкам, дворянским холопам и крепостным крестьянам.
К вечеру добрались до Балахны: множество в беспорядке разбросанных домишек, несколько ветряных мельниц, соляных варниц, почерневших кирпичных сараев и много церквей. Недаром в народе говорили: «Балахна стоит полы распахня». Над избами высились рубленые стены и башни крепости, также почерневшие и местами обгоревшие. Много претерпела в последние годы Балахна от всяких врагов.
Навстречу из города вышли посадские власти с хлебом-солью, с ласковыми приветствиями. Какой-то низенький старичок в потертом кафтане поднес Пожарскому лукошко с деньгами и низко поклонился:
— Прими, князь, от посадских трудников и сирот. Бог не убог, а Микола милостив — помог. Собрали, что могли, на ратное дело… Не обессудь!
Пожарский передал деньги дьяку Юдину, а тот на коне отвез их находившемуся в тылу Минину.
С великой радостью принял Кузьма дар Балахны и бережно убрал в денежный ящик, который охраняла буяновская сотня.
— Болящий ждет здравия, а мы добронравия. Дай бог здоровья балахнинским сиротам, — перекрестился он, убрав деньги.
И тихо добавил Буянову на ухо:
— Гляди крепко за казной. Нет ли здесь лихого человека! Опасайся!
Тучи сошли. Солнце село. В глазах зарябило от окрашенных закатом перистых облаков. На том берегу сосновый бор темнел, хмурый, неприветливый. Весенний воздух, безветрие располагали к размышлениям. Усталость давала себя знать. Непривычные к кольчугам мирные горожане и деревенские жители на ходу торопились освободиться от доспехов, клали их на подводы. Тридцать верст в один день — не малый труд. Некоторые ратники давно уже сложили свои доспехи на воза.
Кузьма с охраной проскакал в город посмотреть, приготовлен ли ночлег ранее высланными передовыми. Но разве всех уместишь в обывательских домах? Так и этак многим придется ночевать на воле, в шатрах, а иным на телегах и на возах.
Не успел Пожарский с головною частью войска перейти по мосту крепостной ров и миновать проезжую башню острога, как к нему приблизилась толпа бежавших из-под Москвы бедных дворян с Матвеем Плещеевым во главе, отложившихся от подмосковных атаманов, упрашивая принять их в ополчение. Были они оборванные, полубольные, вид имели самый жалкий.
Взять таких воинов — значит взвалить обузу на себя; отказаться — нанести беднякам на глазах у ополчения великую обиду. Пришлось согласиться.
— Бог спасет, Митрий Михайлыч!.. Не покаешься. Послужим честию!
Кланяются и Минину низко, до самой земли, дворяне, принимая от него теплую одежду, доспехи и оружие.
— Век не забудем твоей доброты, Кузьма Минич. Богу станем за тебя молиться, — говорят они, забыв о своем дворянстве, унижаясь перед посадским человеком.
Минин вида не показывает, что ему нравится, как перед ним гнут шеи господа дворяне. Лицо его деловито, движения плавны, спокойны.
— Кто добро творит, тому зло не вредит… — приговаривал он, пытливо рассматривая плещеевских дворян. — А нам делить нечего. Заодно идем.
На земляных буграх появились толпы балахнинцев, ребятишки, монахи с хоругвями; общая радость, молитвы, набат, монастырское песнопенье — все смешалось, звучало величественно в тихом вечернем воздухе.
— Добро, братцы, добро! — сквозь слезы кричат направо и налево ополченцы, входя в Балахну.
После молебствия на площади Пожарский, усталый и разбитый, наконец добрался до ночлега, приготовленного ему в Съезжей избе. Но и тут не сразу удалось лечь спать. Осадили военачальники. Явился и Кузьма. Нужно было рассудить: кто из людей, приставших к войску, в которую статью годен и сколько кому жалованья. В этом суждении принял участие и воевода новоприбывших дворян Матвей Плещеев, расхваливавший своих воинов. Те ждали на воле, когда выйдет к ним Минин и объявит положенное жалованье. Только в глубокую полночь Пожарский остался один, охраняемый буяновскими стрельцами.
