крупу, больно хлещет в лицо; по улицам ходить невозможно. Вот тебе и апрель!
Убежавшие из-под Москвы два боярина — Василий Петрович Морозов, бывший казанский воевода, в отсутствие которого дьяк Шульгин да Биркин захватили власть в Казани, и князь Владимир Тимофеевич Долгорукий, — пробираясь мимо убогих, обывательских домишек к воеводскому двору на земский сход, вздыхали:
— Все спуталось, хоть помереть, что ли! Ох, ох, ох! Глазыньки бы не глядели…
— Полно, батюшка, Василий Петрович, поживем еще… Ох, ох, ох!
— Да уж какая тут жизнь!.. Раньше, бывало, и с боярином-то не с каждым рядом сядешь. А ныне с мясником поганым единым духом дышишь… на одной скамье томись… Так и умереть недолго… от срама… Ох, ох, ох!
— Наказал нас господь бог, что говорить, наказал! За грехи наказал, — царей плохо слушались… Терпеть надо… Поделом нам. Ох, ох, ох!
— Доколе же терпеть-то?..
— Царя выберем и заживем, Василий Петрович, по-прежнему… Я верю. Ей-богу, верю! (А сам чуть не плачет.) Господь-батюшка всё у нас с тобой отнял: и дом в Москве, и вотчины, и животы наши, и рабов, и скотину, но боярского сана и бог не отнимает… Наше вернется! Ох, ох, ох!
Долгорукий потряс в воздухе кулаком и несколько раз плаксивым и вместе злым голосом повторил: «Вернется! вернется!»
После того, как прошли соборную площадь, он тихо сказал:
— Вот видишь реку… Которосль… Втекает в Волгу она, так вот и мы с тобой вольемся в боярскую думу. Богом так установлено. Пускай очистят Москву! Пускай! Сиди, куда посадят, терпи, покуда терпится. Потом бояре свое скажут. Куземка, видать, мужик не глупый… Ну, и ладно! Во время пожара всякая тварь, льющая воду, полезна.
Морозов молчал. Чего зря тужить? Не сядет же после смуты Пожарский, худородный князь, выше него, Морозова, в боярской думе, и не может мужик Кузьма остаться у власти, коли бояре вернутся на свои места! Яснее ясного!
Одно обидно: нет теперь ни обитых атласом саней, убранных персидскими коврами, не стоят на запятках холопы, не бегут по сторонам они. Катайся курам на смех в обывательских розвальнях. Уж лучше пешком идти, чем так, на осмеяние «черни». Бывало, конюхи разукрасят коней цепочками, колечками, разноцветными перьями, собольими хвостами… «Куда все делось?! Господи! Господи!» С самим дьяволом сядешь рядом, лишь бы всё поскорее опять вернулось! Но не пройдет зря и ополченская служба… Будущий царь уж кого-кого, а бояр ополченских больше всех наградит. Всё им припишет. «Э-эх, дай ты, господи! Поскорей бы!»
На воеводский двор к земскому сходу оба боярина явились полные наружного смирения и покорности.
Просторная изба, прилегающие к ней горницы и сени набиты народом. При виде бояр находившиеся в избе люди расступились. Пожарский поднялся из-за стола и провел Морозова и Долгорукова в передний угол под образа в заранее поставленные здесь два кресла.
Сели бояре, поклонились всем.
— Терять времени, братья, не след… — продолжал Минин, не обращая внимания на высокородных соседей. — Знатным воеводам надлежит очистить и Антониев монастырь, и Углич, и Пошехонье, и Переяславль-Залесский, ибо военная мудрость их тем паче поразит врага, чем прытче они с войсками в те грады устремятся.
Из толпы вышел невзрачного вида, одетый бедно, в лаптях, неизвестный ратник и крикнул смело:
— А от Понтусова[56] зорения засесть бы нам в Великой Устюжне, да город бы у Белого озера построить. На самой дороге. К Ярославлю в те поры немцам не пройти. В болотах увязнут и в лесах пропадут… да и нам бить их удобнее станет…
Ратник осмотрел всех и, переминаясь с одной ноги на другую, добавил:
— Право! Туды их мышь!
Наступило молчание.
Буянов толкнул Гаврилку, посланного на сход смоленскими пушкарями, и оба — Буянов и Гаврилка — крикнули:
— Митрий Михайлыч, приметь! Дело говорит.
Многие поддержали смелого ратника.
Кузьма дождался, когда стихнет.
— Чего тут! Золотые слова. Немцу поперек стать — первое дело! — громко сказал он.
Много споров было. Выступали и князья. Одоевский добродушной улыбкой ободрил ратника: «Правильно говоришь, молодчик!» Князь Пронский напротив: мол, далеко! До Белого озера и Устюжны едва ли не триста от Ярославля. Не опасно ли далеко угонять ополченцев?
Кузьма спросил, ни к кому не обращаясь:
— Земля наша? — И сам себе ответил: — Наша! — И сказал, мягко улыбнувшись: — А по своей земле ходить можем мы и за пять, и за десять сот верст. Дальше поставим охрану — больше земли сбережем. Не так ли?!
После этих слов Кузьмы князья выступать уже не решались.
Пожарский обратился к боярам, которые сидели, потели, вздыхали, закатывали глаза к небу, считая все происходившее здесь сном, страшным, нехорошим сном.
— Молвите и вы свое боярское слово, Василий Петрович и Владимир Тимофеевич… Бьем вам челом ото всего схода.
Бояре в тревоге переглянулись, покраснели, увидав сотню обращенных к ним глаз. Самого царя Бориса так не смущались, как мужиков, — точно языки прилипли!
Завертелся на своем месте Долгорукий, широкий, приземистый человек с длинной бородой.
— Не цари мы и не царевичи, прости господи, и не королевичи… — смиренно вздохнул он. — Како решите, тако и станет. Бог вам судья!
— Истинно рек! — встряхнул курчавою головою боярин Морозов. — Ныне такое дело… Не боярская дума! Что скажете, то и ладно.
Решено: к Антониеву монастырю против разбойничьих шаек, подкупленных польскими панами, послать войско под началом князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского да князя Троекурова, а с ними снарядить в поход стольников, стряпчих и многих дворян, слоняющихся без дела в Ярославле. Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского — в Пошехонье.
Очистив Антониев монастырь и Пошехонье, воеводы должны были идти на Углич и общими силами выбить из него людей Заруцкого.
Устюжну-Железнопольскую тоже надо было занять. А при Белом озере обязательно построить «новый город», назвав его Белоозерск. Он должен стать крепостью, защищающею государство от шведов. Туда выслать сотню стрельцов, а с ними костромских плотников и плененных Лопатою-Пожарским в Ярославле казаков землекопами. (Они были еще до этого выпущены Дмитрием Михайловичем из тюрем, в которые их засадил ярославский воевода.)
Сход назвали «Общим всея земли Советом».
Пожарский прочитал грамоту к вычегодцам «О всенародном ополчении городов на защиту государства, о беззаконной присяге князя Трубецкого, Заруцкого и казаков новому самозванцу и о скорейшей присылке выборных людей в Ярославль для Земского совета и денежной казны на жалованье ратным людям».
Ратники выслушали грамоту со вниманием. Пожарский дал ее подписать боярам, дворянам, посадским и жилецким людям, выбранным в Совет.
Вначале расписались бояре Морозов и Долгорукий. Пожарский — на десятом месте. На пятнадцатом месте значилось: «В выборного человека всею землею, в Кузьмино место, князь Дмитрий Пожарский руку приложил». Сам Минин расписываться не умел.
Грамоту подписало всего пятьдесят человек.
В конце схода дьяк Василий Юдин объявил об устройстве «для разбора многих дел и челобитий» ряда
