выговор за выговором, явно собираясь выставить его за дверь.
Дожидаться, когда ему на неё укажут, Юра не стал. Он подал заявление об увольнении по собственному желанию.
Свидетельствую: это заявление невероятно расстроило Сырокомского, который любил независимых людей. Он уговаривал Юру остаться хотя бы обозревателем, обещал ему свободный график. Однако работать в газете Чаковского Юра больше не хотел.
И ушёл он не в «Новый мир», а в никуда, на «вольные хлеба». Это через некоторое время, узнав о его положении, позвал Твардовский Буртина к себе в журнал.
Письмо, восстанавливающее честь и достоинство покойного Виталия Александровича Сырокомского, мы напечатали в «Знамени», которое давно уже переехало с Тверского бульвара.
Но в то время, о каком я вспоминаю сейчас, журнал был именно там, в доме № 25. А по прямой от него – через бульвар и чуть забирая влево, находилась городская усадьба 1850-го года, перестроенная в 1874-м году знаменитым венским архитектором А. Е. Вебером. Тот прибыл в Москву по приглашению предпринимателя и мецената Александра Александровича Пороховщикова, известного тем, что он возвёл культурный центр «Славянский базар», куда входил и популярный у интеллигенции ресторан. Увы, ничего не сохранилось – ни центра, ни ресторана! Вебер двухэтажную усадьбу перестроил, но не надстроил. Надстроили её уже в советское время. Мимо неё мы сейчас как раз и идём. За ней в глуби стоит ещё более древний дом – 1820-х годов. Вебер и его перестроил в 1874—1875-м. Этот дом знаменит тем, что здесь в 1900—1915-х годах находилась редакция сатирического журнала «Будильник». Того самого, который основал карикатурист Николай Александрович Степанов в 1865-м году. Выходил он шесть лет в Санкт-Петербурге. Потом через два года с 1973-го стал издаваться в Москве. Именно в нём начал печататься с уморительными своими рассказиками двадцатилетний Антоша Чехонте, постепенно мужая и превращаясь в Чехова.
В 1900-м году, когда редакция «Будильника» переехала в Малый Гнездниковский, журнал подводил итоги уходящего XIX века.
Например:
«– Какая разница между началом и концом XIX века? – В начале мечтали о зАмках, в конце о замкАх». Или:
«Одного только не исполнил век – это летание по воздуху, но зато остались усовершенствованные способы вылетания в трубу, купцов, биржевиков и др.»
Грустный юмор. Тем более грустно читать его сегодня, в октябре 2008-го года, когда и зАмки и замкИ ещё месяца два назад были одинаково вожделенны для многих. Но вот – хозяева многочисленных зАмков нынче мечтают от них избавиться, повыгодней их продать. Но не получается повыгодней. И даже просто продать. В связи с понижением значения технического индекса Московской межбанковской валютной биржи более чем на 5 % торги на Фондовой бирже приходится периодически приостанавливать. Падает индекс Российской Торговой Системы – то есть неумолимо снижается стоимость акций и ценных бумаг кампаний, которые вчера ещё демонстрировали миру свою всё возрастающую финансовую мощь. Катится вниз значение технического индекса, а это значит, что нефтяная труба, ещё недавно приносившая фантастические барыши силовикам, купцам, биржевикам, превратилась в трубу изобретённого в прошлом веке пылесоса, который неумолимо всасывает в себя огромные, непосильным трудом нажитые состояния.
Малый Гнездниковский, дом 9/8, строение 1
Конечно, Сырокомский и сам виноват в том, что пришедшие уже в обновлённую газету сотрудники воспринимали его не так, как мы, начинавшие реформы в «Литературке» вместе с ним. «Я только из твоей книги узнал, – говорил мне работавший со мной в одном отделе Игорь Тарханов, прочитавший «Стёжки-дорожки», – о роли Сырокомского в газете. Ты не представляешь, как я его боялся! А как его боялась Ляля Полухина (сидевшая с Игорем в одной комнате)! А Фёдор Аркадьевич!»
Ну, Фёдор Аркадьевич Чапчахов, наш редактор, член редколлегии, боялся любого начальства. Но что было, то было. Хмурый, властный, строго взыскивающий за ошибки начальник наводил страх на подчинённых.
Я писал в «Стёжках», как ответил он своему другу Алику Борину, удивившемуся, для чего ему, Сырокомскому, культивировать в редакции такой свой образ. «Они мне на шею сядут, – говорил Виталий Александрович. – Они должны ощущать дистанцию между нами».
Сам он об этой дистанции забывал, едва выходил из здания газеты. Многие мои коллеги, оказавшиеся с ним в командировке, диву давались, каким он был простым и естественным в поезде, в гостинице… «Добрым!» – суммировал свои впечатления кто-нибудь из них и добавлял: «А приехал в редакцию и ведёт себя так, как будто мы с ним никуда не ездили».
«В моих глазах, – написал мне мой бывший коллега, пришедший в газету много позже меня, – он сродни Тевосяну, другим сталинским наркомам, которые очень много сделали для развития своей отрасли, но были убеждёнными коммунистами, «винтиками» командно-административной системы и людьми очень сложными, отнюдь не идеальными».
Любопытно, что написавший такую характеристику бывший наш сотрудник считается – и заслуженно! – весьма прогрессивным критиком, ведёт прогрессивный журнал, где его, как я заметил, сотрудники побаиваются. Нет, он не подражает Сырокомскому, но способен загасить любой дружеский порыв, если, по его ощущению, нарушена дистанция между ним и другими. А её он выдерживает аккуратно и тщательно.
Так сказать, не пьёт, не курит…
Вообще не пьёт, не курит. Не только с тобой.
Но с тобой – тем более не станет, если, конечно, ты ему не ровня!
Вот этого в Сырокомском не было: он не мерился с другими ни весом, ни положением.
Разумеется, он был не идеален, но со сталинскими наркомами я бы его равнять не рискнул. Разве только в методичном следовании тому, в чём был убеждён?
Но в чём? Убеждённым коммунистом никто из нас, хорошо его знавших, не назвал бы даже в дурном сне. Однажды он с Ирой Млечиной, его женой, до замужества работавшей в нашей газете, приехал в писательский дом под Ригой «Дубулты». И очень легко вошёл в сложившийся дружеский наш круг: Булат Окуджава, Натан Эйдельман, Стасик Рассадин, Олег Чухонцев, Юлик Крелин, Алик Борин. Мы были разными людьми, но в одном сходились твёрдо: все не любили советскую власть. Очень быстро выяснилось, что и Виталий Александрович её не любит.
Другое дело, что он верил в социализм с человеческим лицом. Так и мы в него верили. Особенно читая о действиях дубчековской команды в Чехословакии. Возможно, чехи добились бы своего, дай им довести до конца задуманное. Не дали – именно убеждённые коммунисты, именно «винтики» командно- административной системы, которые и называли её социализмом, и ни о каком другом социализме, кроме ленинско-сталинского, не хотели слышать.
А тот, который они отстаивали, давно уже назван афористически точно, хотя сам автор – Маяковский – наверняка не вкладывал в свои слова того смысла, какой получился, – «построенный в боях социализм».
Построенный в боях, он и в дальнейшем не отказался от боёв, обнаруживая, что агрессивность – его родимое пятно, его родовой признак. Он продолжал давить, бить, уничтожать всех во имя себя как единственно верной системы, основанной на единственно верном учении, которое позволит построить единственно возможную форму жизни, с её «громадьём планов».
Это громадьё оказалось настолько давящим и малопригодным для человека, что историки назвали его – «утопией», а сам советский режим – «утопией у власти».
А социалистические идеи, вне давящей конструкции, имеют немало привлекательного. Они не только не противоречат рыночным отношениям, но как раз и придают им человечности: за счёт налогов на имущих поддерживают неимущих, за счёт мудро организованных страховочных компаний смягчают удары судьбы, нередко обрушивающиеся на людей, дают возможность бесплатно или недорого учиться и лечиться. Наконец, ни в чём не ущемляя работодателей, охраняют права работающих, объединённых в независимые профсоюзы.
Потому и оказалась оптимальной для развитых стран двухпартийная система, когда на выборах побеждают то консерваторы, то социал-демократы. Что в этом опасного? Конституцию те и другие чтят, на
