инструкторами. Но он сдался.
– Позвоню, – сказал. И приказал задержать подписную полосу.
А через некоторое время вызвал меня.
– Звонил, – сообщает. – Говорю, что, может, всё-таки стоит напечатать? Стихи, говорю, невинные. А мне в ответ: «Невинные? Повинные надо печатать! А то наплевал нам в морду, а мы утрись? Вот когда напишет повинные, тогда и будем разговаривать!»
Сколько помню Виталия Александровича, благородство его никогда не покидало.
Он не любил трусов. И в доказательство этого я не откажу себе в удовольствии с разрешения моего друга и бывшего коллеги Олега Мороза перенести кусочек из его электронного письма ко мне:
«Как-то году в 1980-м, когда Сырокомский был уже на вылете, мы встретились с ним на улице Довженко в Мичуринце (на этой улице располагались литгазетовские дачи, в том числе его и моя, общая с Чернецким и Рубиновым; после эти дачи были за бесценок приватизированы литгазетовской верхушкой). Сырокомский хромал, шёл с палочкой: у него была загипсована пятка – это, кажется, называется «шпора». Мы разговорились. Я рассказал ему о недавнем местном происшествии. Собачники пытались изловить нашего общего любимца – бездомного пса Кешу, добродушнейшее существо. Спасаясь от них, Кеша бросился под забор дачи Кривицкого.
– Нашёл, у кого искать защиту, – презрительно процедил Сырокомский».
(В Москве в одном доме с Сырокомским жили несколько наших сотрудников. Но именно Кривицкий, как рассказывала мне жена Сырокомского Ира Млечина, первый постарался не заметить во дворе смещённого со своей должности в 1980-м году Виталия Александровича и не поздоровался с ним. Не зря в газете Евгений Алексеевич слыл трусом. И здесь, очевидно, побоялся навредить себе: вдруг подумают, что он сочувствует попавшему в опалу бывшему начальнику.
А приватизацию за бесценок дач литгазетовскими руководителями, которые они арендовали у Литфонда, пробили директор издательства «Литературная газета» Анатолий Головчанский и главный редактор Аркадий Удальцов. У того и другого были хорошие дружеские связи с бывшими партийными и советскими чиновниками, которые остались на своих местах, ставших невероятно хлебными. Головчанский пришёл из ЦК, Удальцов начинал с райкома комсомола. Печально, что в этой воровской акции согласились участвовать и порядочные люди – уважаемые многими журналисты, заведовавшие отделами в газете!)
Не только трусов не любил Сырокомский. Он терпеть не мог бездельников, от которых избавлялся без сожаления, мог сухо и даже раздражённо говорить с проштрафившимся сотрудником. Но уж если взялся кого-то защищать!..
Миша Клейнер пришёл вместе с Сырокомским из какой-то московской газеты, работал заместителем ответственного секретаря, потом перевёлся обозревателем в международный отдел. Его вызвал Чаковский. Дал задание написать в номер по тем проблемам, которыми занимался Миша, статью, которую подпишет не Миша, а. Георгий Мокеевич Марков. Начало статьи откроет номер, продолжение будет перенесено на следующую страницу. Так что чем больше, тем лучше. Действуйте!
Бедный Миша не то чтобы совсем не умел писать, но занимался этим очень не часто. А быстро? В номер?
Удручённый Клейнер поднялся в библиотеку, чтобы собрать материал, нашёл какую-то многолетней давности брошюрку, выпущенную в издательстве «Знание», стал читать и вдруг увидел, что ничего в ней не устарело! Это было то, что нужно!
Недолго думая, Миша перекатал из книжки довольно большой кусок, машинистка его перепечатала, наборщики набрали, и гранки с курьером были отосланы Маркову, который их завизировал.
Гром грянул спустя месяц после публикации. Из ЦК переслали члену нашей редколлегии, первому секретарю Союза писателей СССР Георгию Мокеевичу Маркову письмо какого-то всеведущего пенсионера, обвиняющего известного писателя в плагиате. Аккуратный пенсионер дал не только выходные данные брошюрки, но указал, с какой именно страницы было начато списывание и на какой закончено.
Пенсионеру, разумеется, никто отвечать не стал. Тем более не известила газета и читателей о досадном своём промахе. Но взбешённый Марков газету посетил и на срочно созванной редколлегии кричал на Чаковского и топал ногами. Приказал гнать в шею Клейнера, и как можно скорее!
И Михаил Максимович Клейнер из редакции исчез. А на двери его кабинета появилась новая табличка «Максимов М. М.».
Надо ли говорить о том, что Максимов оказался тем самым выгнанным в шею из редакции Клейнером? И о том, как рисковал Сырокомский, если б об этой придуманной им операции с переименованием узнал Марков? Но Марков, слава Богу, ни о чём не узнал. А после забыл о существовании Клейнера. И тот до самого своего конца проработал в газете и в «Досье-ЛГ» – своеобразном приложении к «Литературке», прекратившем существование чуть ли не в год смерти Миши.
Миллионного тиража газета под руководством Сырокомского достигла, что называется, играючи. И не будь в стране бумажного дефицита, речь могла свободно пойти и о 10-и миллионах: купить в газетных киосках «Литературную газету» было делом немыслимым. Люди выстраивались в очереди чуть ли не с ночи. Во всяком случае, по средам (день выхода газеты) в 6 утра, когда открывалось метро, у закрытого ещё киоска рядом со станцией народу толпилось много. А количество привозимых в киоск экземпляров было строго ограничено.
Но тогда не проще ли было подписаться на газету, чем ради неё выносить такие мытарства? Конечно, не проще! Подписаться на «Литературную газету» было крайне сложно. Ведь подписка на неё была лимитирована!
Моё поколение вряд ли забыло это слово, хотя те ровесники, кого ностальгически тянет назад, предпочитают о нём не вспоминать.
Между тем, все популярные, имеющие читательский спрос печатные издания подлежали непременному ограничению в тираже. Не ограничивали только партийную печать, на которую коммунистов даже заставляли подписываться. Но для изданий, пользующихся успехом, устанавливали строгий лимит. Пытаться выписать их на почте было гиблым делом: в первые же день-два начала подписной кампании подписка на них закрывалась. А на периферии она очень часто и не открывалась вовсе. Разумеется, к этому подталкивал бумажный дефицит: бумагу для пишущей машинки завозили в магазины очень редко и её мгновенно расхватывали. Но нередко лимитировали издания из соображений их идеологической опасности.
Вы непременно нашли бы в почтовом каталоге журналы «Америка», «Англия». Но если б захотели их выписать, к вам отнеслись бы как к ненормальному. Подписка на них распределялась строго по предприятиям. Причём руководителям подписаться было несравненно легче – они не участвовали в лотерее сотрудников. Она проводилась уже после того, как список лимитированных изданий смотрел последний начальник. То, что оставалось после начальства, и разыгрывали среди остальных.
«Новый мир» Твардовского к подписчикам безбожно запаздывал. Порой февральский номер они получали в мае, а майский – в сентябре. Разумеется, работники журнала здесь были ни при чём. Цензоры читали материалы с лупой в руках, осторожничали, медлили их подписывать, посылали наверх, а там в свою очередь волокитили, тянули с окончательным решением. Журнал откровенно не любили в ЦК КПСС, и в ЦК ВЛКСМ, и в партийных, комсомольских и профсоюзных обкомах и горкомах. Министр обороны запретил его выписывать армейским библиотекам. Тем не менее до поры до времени, не желая представать перед Западом свирепыми гонителями, со снятием Твардовского тянули, журнал продолжал выходить, и желающих иметь его у себя было много. Ясно, что остановить их мог только строгий лимит на него.
А нашу газету лимитировали из-за её сверхпопулярности. Она могла не нравиться, скажем, министру связи, когда выходила, допустим, убийственно-уморительная статья Анатолия Рубинова о безобразной работе справочной телефонной службы. Или не нравиться кому-либо в генеральной прокуратуре, читающему статьи Аркадия Ваксберга, Александра Борина, Ольги Чайковской. Или руководящим торговым работникам после ознакомления со статьёй Лоры Великановой. Но от ведомств, как и говорил Сырокомский Чаковскому, мы не зависели. А что до священных наших коров – высшего руководства страны или министров, как их сейчас называют, силовиков, то на них никто в газете не покушался, и они благодушествовали, читая о промахах или грешках более мелких, чем они, руководящих сошек. Не ссорились мы и с секретариатом Союза писателей, да и не могли: ведь мы были его органом, а наш главный редактор был не просто секретарём Союза, но, как следовало из его выступлений, был одним из самых преданных режиму секретарей. За такую позицию ему многое было дозволено. И это дозволенное только ему он сумел
