заметив Томана, обратился к нему.
Пока Томан давал Ивану прикурить, офицеры молча смотрели в сторону. Но только Иван жадно затянулся, возобновили беседу с ним.
— Иван,
— Гы-ы… Кому ж охота помирать-то! Гы-ы… — хитро ухмыльнулся Иван. — Вот вы ведь тоже в плен пошли. В плену-то хоть голова цела…
Гринчук опять поспешил оттеснить Томана от стоявших вокруг Ивана, но слов Томана он заслонить не мог.
—
Тот нарочно помолчал, потом со злорадной четкостью перевел эти слова на немецкий и с деланным безразличием снова пустился в разговор.
— Иван, земляк! — хлопнул он солдата по плечу. — Скажи-ка нашему господину капитану, будет опять революция? Как в японскую, а?
— Да что… Будет, видать…
— А когда будет?
— Леший ее знает. Может, сразу… как войну кончим.
— Ну, это будет поздно, Иван. Этак тебя на войне и убить успеют.
Иван выплюнул табачные крошки, попавшие на язык. Потом глубоко затянулся и с минуту лениво смотрел на полоски полей, мелькающие, как спицы огромного колеса. Вдоль железнодорожной насыпи, рядом с поездом, катилась телега. Ленивое лицо Ивана вдруг озарилось беспечным озорством.
— Эй, дядя! — заорал он. — Поддай! Кто скорее? Ха-ха-ха!
Когда телега, отстав, скрылась из глаз, Иван впал в прежнее безучастное состояние и, поглядев искоса на Гринчука, сказал:
— У вас, господин, офицеры не то, что наши. С нашими-то потолкуй поди! У вас легко революцию делать.
Гринчук перевел это, и офицеры неудержимо расхохотались.
— Эх, Иван, земляк, нам революцию делать не надо. У нас, Иван, свобода. Дай вам бог такого царя, как наш. Он воюет за то, чтоб наша свобода была и у вас.
Иван устало зевнул и оглянулся, отыскивая свободное местечко на нарах — сесть. — А у нас, — он еще зевнул, — полиция есть…
—
— Тьфу! — обозлился Гринчук, забывший на сей раз повернуть к нему спину.
Он даже побагровел до корней волос и несколько секунд, казалось, задыхался. В эту минуту всем очень хотелось, чтоб вагон остановился и можно было бы разойтись.
10
Едва Иозеф Беранек сделал несколько шагов с офицерскими котелками, как почувствовал на своем плече чью-то руку.
— Куда же вы задевались?
Беранек оглянулся и сразу стал серьезным.
— Ну, вот он я, — сдержанно ответил он и прибавил шагу.
Он шел, полусогнув тощие ноги — как измученная лошадь на пахоте.
Плотная стена спин перед кранами заставила его остановиться. Беранек, хоть и не оглядывался больше, чувствовал сзади этого задиру.
— Как зовут-то тебя?
— Меня?.. Беранек.
— А до армии кем был?
— Я?.. Кучер.
Беранек увернулся от какого-то человека и протолкался глубже в толпу.
— А унтер ваш кто?
— Унтер-офицер? Он — учитель.
Беранек уже раз десять уступал кому-то дорогу, раз десять пытался ввинтиться в толпу в поисках местечка, где мог бы перевести дух от этих расспросов.
— А лихой у вас лейтенант! Говорят, он целую роту к русским привел!
Тут Беранек круто повернулся:
— Ну и глупости болтают! Благо его тут нету… А в плен он попал точно так же, как и вы, и все прочие! Мог бы убежать — и убежал бы, как все.
— Ладно, ладно, не ершись, тоже сыщика нашел!
Беранек демонстративно оглянулся на офицерские вагоны. Младшие офицеры уже умывались, сливая друг другу. Беранек энергично начал пробиваться вперед.
— А работал где?
— Я? Как это где?
— Ну, до армии-то?
— До армии? Да вы все равно не знаете. В императорском имении.
Последние слова Беранек произнес многозначительно. Назойливый собеседник посмотрел на него с явным уважением.
— Тогда тебе хорошо, — сказал он. — Наверняка домой поедешь.
— Я нашего барина вожу.
С этими словами Беранек выискал взглядом в толпе двух кадетов и, хотя они вовсе на него не смотрели, издали откозырял им с гордым рвением.
— А меня Гавлом звать, — не отставал любопытный. — Работал в Праге, на Манинах [75]. Да для меня-то работа везде сыщется. После войны еще просить будут: людей-то повыбьет, а работы много наберется… Вон бойня какая…
— Это верно…
Гавел увязался за Беранеком, спешившим назад, но, завидев унтер-офицера Бауэра, с возмутительной уверенностью вспрыгнул к нему в вагон.
Бауэр, о котором уже было известно, что он по профессии учитель, сидел, окруженный пленными, у самых дверей теплушки. Он читал вслух русские надписи; чехов забавляли непривычные русские буквы и что-то непостижимо родное, мелькающее порой в звучании слов. А Бауэр умел еще и объяснить многое из того, что их окружало. Интересные вещи продолжал он рассказывать и тогда уже, когда перед ними в беспокойном однообразии поплыли, утомительно чередуясь, зеленые леса, поля и пустоши, одинаково серые, беспорядочно разбросанные деревни и одинаково унылые в своей пестроте большие стада коров.
Беранек, недовольный тем, что Гавел занял место возле его взводного, пристроился к неразговорчивому крестьянину, которого со вчерашнего уже вечера величал «пан Вашик». Они степенно беседовали о полях, проплывавших мимо, в то время как остальные, подстегнутые объяснениями Бауэра, выхвалялись своими знаниями и наперегонки спешили выложить все, что когда-либо слышали, читали или учили о России. Бауэр же спокойно выслушивал всех, поправлял и дополнял их сведения.
Под конец он как бы мимоходом заметил:
— Надо знать — Россия величайшая империя в мире.
— А как велика-то?
— Двадцать два с половиной миллиона квадратных километров.
Эта цифра ничего не говорила.
