Эти события сильно мешали творческой работе Кратохвила; ведь все это происходило как раз в ту пору, когда, после первых проб пера, появившихся в 1924–1925 годах в периодике, он начал писать историческую эпопею, первый том которой, состоящий из двух книг, он закончил только к концу 1933 года, а годом позже издал под заглавием «Истоки» [20].
Кратохвил не раз говорил об этом своем произведении, как о «запоздалом романе». По его словам, идея романа возникла еще в ту пору, когда в разгаре была полемика вокруг его «Пути революции». Видимо, тогда еще Кратохвил почувствовал, что многие стороны того сложного исторического материала, которому он посвятил свой документальный труд, нельзя во всей полноте осветить иными средствами, кроме художественных — особенно если стремиться показать многообразную, изменчивую, живую человеческую сущность.
В очень интересном письме от 17 августа 1934 года, адресованном советскому критику И. Ипполиту [21], Кратохвил прямо упоминает о том, что «Истоки» должны бы выйти до книги «Путь революции», в которой не раскрыто начало событий и, конечно, их завершение, до которого в нашей стране дело еще не дошло». В «Пути революции» изображено лишь среднее звено, то есть история тернистого пути, история заблуждений, известная под названием «сибирский поход», когда чешские легионы в России, — «это наиболее сильное течение нашего национального движения отошло, откололось от широкого потока современной (русской) революции и беспомощно понеслось по волнам международной контрреволюции». В «Истоках», напротив, захвачено только начало того, «как в стоячих водах мелкобуржуазного болота уже забурлили струи — еще до того, как на них обрушился водопад русской революции».
В зачатке, в истоках чехословацкого национального движения на территории бывшей России, пишет Кратохвил, «действительно не было иных идей», кроме изображенных в двух частях романа — то есть кроме мелкобуржуазного национализма и националистических иллюзий различных народов Австро-Венгрии, «нередко сбитых с толку реальностью социального познания». Поэтому, замечает в своем письме Кратохвил, если для советского человека все это — «пройденная уже экспозиция драматического сегодня», то для западных социалистов «сегодняшний день — не более чем экспозиция главной драмы». Тот, кто изолировал чешское революционное движение от мировой революции, ограничив его одной лишь революцией национальной, продолжает Кратохвил, «для того «Истоки» — завершенный труд, ибо он изображает историю зарождения национального движения», и конец книги был бы для такого человека началом распада изолированной национальной революции, то есть началом ее конца. Следовательно, для таких читателей «именно только первая часть первого тома романа является экспозицией»; остальное — уже конец движения.
Те же, кто всегда видел в идее легионерства сочетание национального движения с социальным, чувствуют, говорит Кратохвил, что «в двух изданных книгах история не кончается… Для вас в СССР, — пишет он Ипполиту, — и вообще для марксистов, которые знают, что на этом революция еще не достигла своей цели, «Истоки» являют собой экспозицию драмы, начавшейся как раз тогда, когда кончается первый том романа, т. е. в те десять дней, которые потрясли мир».
Далее в письме Кратохвил приводит общий план задуманной эпопеи, а именно:
1. как романа о военнопленных,
2. как романа о чешских легионерах,
3. как романа социально-революционного.
Задержусь лишь на пунктах плана, касающихся двух недописанных частей, второго тома и третьего тома. Итак, на первый том падает один пункт плана, и остаются два. Во втором томе, который можно воспринимать как роман о легионерах, должна была найти свое отражение «эпоха перерастания легионерского движения в социальное», причем в третьем томе этот процесс протекал бы как «отход от революции и столкновение с ней», а в четвертом — как «распад национализма, поражение легионерского национального социализма — и широкие перспективы победившей русской социалистической революции, впервые открывшиеся побежденным».
Если же рассматривать второй том как чехословацкий социально-революционный роман, то мы увидели бы в нем трагические события «борьбы против Октябрьской революции» (в третьем томе) и «подавление в самой Чехословакии социального пробуждения», толчок к которому дала победившая, русская революция (в четвертом томе).
Проектируемый третий том романа после всего этого уже нельзя было бы рассматривать иначе как социально-революционный роман, ибо Кратохвил замыслил дать в нем картину «социального раскола нации и перехода к международной социальной революции» («сегодняшний день» в довоенной Чехословакии). Другими словами: здесь «один основной и типический элемент вливается обратно в русло международной социальной революции, другой отходит от нее еще дальше, к международной контрреволюции (фашизму)».
Современная Кратохвилу чешская прогрессивная критика встретила «Истоки» необычайно горячо. В одной из рецензий на роман даже было сказано, что это «социалистический реализм avant la lettre [22]». В ответ Кратохвил заметил, что если его книга, написанная задолго до разработки концепций социалистического реализма, несет в себе его определенные признаки, то это безошибочно доказывает, что социалистический реализм не есть некая априорная теоретическая и методологическая конструкция, «но поистине естественный элемент эпохи, в которой мы живем».
Франтишек Ксавер Шальда, относившийся резко отрицательно ко всякой официальной продукции из числа так называемой легионерской литературы, в подробном и тщательном разборе [23] оценил «Истоки» Кратохвила как произведение «удивительно зрелое, насыщенное и продуманное», как один из «лучших современных чешских романов». Большую «поэтическую заслугу автора» видит Шальда в том, что, включив начальные шаги легионерского движения в общее политическое и национальное русло происходившего тогда в России, «Кратохвил дал новое, широкое универсальное освещение всему чешскому национально-революционному движению; он придал ему по-новому ощущаемую человечность и выразил с такой полной драматизма интенсивностью, как никто до него».
Для такого соединения «двух столь разнородных миров» понадобилась, по словам Шальды, «писательская рука необычайно сильная и зрелая». Высокую оценку дает Шальда главным образом умению Кратохвила выписывать характеры и делать обобщения, и в особенности его способности «сталкивать своих героев в сценах, исполненных порой неистовых, животных инстинктов, сталкивать противоположности и завязывать узлы противоречий. Все, что происходит в России с пленными чехами, пишет Шальда, изображено в книге Кратохвила как одно-единое недоразумение и смешение языков, мыслей и целей, одно- единое и горькое исцеление от иллюзий…трагикомедия разочарований и отрезвления», когда жизнь России, русская действительность, этот «жернов гигантских объективных, до ужаса реальных революционных действий, в конце концов вымалывает из благородного энтузиаста Томана всякую «идеалистическую возвышенность, все представления, основанные на одних словах». Шальда выразил глубокое преклонение перед искусством Кратохвила писать пейзажи, «искусством огромным и даже устрашающим до галлюцинаций», а все же никогда не являющимся самоцелью, ибо «пейзаж у него всегда связан с человеком». Искусство же слова у Кратохвила Шальда назвал «удивительным, совершенно своеобычным и новым», ибо мощный и точный дар наблюдателя согрет у него «теплом огромного умственного участия».
Однако самой примечательной чертой Кратохвила Шальда считал то, что в книге «можно просто осязать», до чего писатель знает русский мир из «первых рук», то есть что этот мир увиден собственными глазами, воспринят на собственном опыте, а не очерчен, не выведен из литературы. Чрезвычайно проницательное и важное наблюдение, ибо Кратохвил, как уже сказано, — один из немногих современных чешских писателей, у которых, помимо солидных, постоянно углубляемых знаний общественно- экономической проблематики России, есть еще то преимущество, что они сами пережили, впитали в себя тончайшие эмоциональные и рациональные оттенки русской жизни, русского общества. Это преимущество Кратохвил получил, прожив несколько лет в России во время войны, а затем трижды побывав в Советском Союзе. О том, как наблюдательность и эрудиция писателя подкреплены и согреты глубоким знанием и личной близостью русской среде, свидетельствуют две замечательные очерковые работы о его пребывании в СССР: это — шесть глав «Из поездки в Россию» (1924) и «Взгляд на деревню» — очерк, написанный после поездки в СССР в 1932 году.