— Нет, не делаешь!
— Делаю!
Али-баба старается сдержать себя. Минуты три он играет «на тормозах», но потом опять входит в раж.
Судья вынужден снова вмешаться:
— Штрафной удар!
— Но почему же? Почему? — кричит Али-баба.
Судья бросает на него уничтожающий взгляд:
— По-твоему, я слепой? Ты схватил игрока руками!
— Фу-ты ну-ты! Я схватил? Никого я не задерживал!
Али-баба божится, что он не виноват. Но всё напрасно. Слово судьи — закон. Али-баба вне себя от ярости.
— Тут дело нечисто. Это мошенничество! — кричит он. — Чистое мошенничество! Судья подыгрывает деревенским, это сразу видно. Убить его мало!
Али-баба кипит от злости. Он ругается и буянит до тех пор, пока его не удаляют с поля за грубость.
— Уходи, не задерживай игру! — поддерживают судью победители — катербуржцы.
Это уж слишком! Теперь некоторые игроки интерната вступаются за Али-бабу.
— Можете не задаваться! — вопят они. — Расхвастались своими дурацкими голами!
— Мазилы кривоногие! — кричат им в ответ деревенские.
Длинный Якоб Махемель не лезет за словом в карман. Ему, конечно, тут же отвечают. В последние несколько минут языки работают усерднее, чем ноги. Правда, за несколько секунд до конца игры катербуржцам всё же удаётся забить новый гол. Счёт пять — ноль.
— Ура! — Деревенские ребята издают торжествующий вопль.
Какой позор! Шестнадцатилетняя Рената Либиг, которая тоже учится в интернате при народном имении, с возмущением покидает футбольное поле. Она сгорает от стыда. И не только потому, что их команда проиграла — Рената не считает это таким уж позором, её возмущает поведение Али-бабы. «Какой противный мальчишка! Глупый и наглый и к тому ещё обжора. Он совершенно не умеет вести себя. И с таким дурнем нужно жить под одной крышей! — сердито размышляет Рената, спускаясь по длинной каменной лестнице, ведущей от площади перед замком к деревне. — Ох, уж этот Али-баба!» — Рената почти подошла к дому, но всё ещё не может успокоиться.
Заведующий хозяйством народного имения Кнорц, тощий мужчина лет пятидесяти, поправляет свою зелёную грубошёрстную шляпу. Александр Кнорц, собственно говоря, попал на футбольный матч случайно: он видел только финал игры и теперь, посасывая свою воскресную сигару, оглядывается вокруг в поисках подходящего собеседника, чтобы немножко посплетничать. Среди зрителей Кнорц замечает Хильдегард Мукке, полную женщину тридцати шести лет. Полтора месяца назад Мукке стала политруководительницей в народном имении. Кнорц подходит к ней.
— Ну как, видели? — с места в карьер начинает болтать он. — Опять наши ученики отличились! Только хвастать умеют. Нет, это не по мне. Лучше стеречь мешок блох, чем возиться с такими бандитами!
Политруководительница, — крепко сколоченная женщина, в которой без труда можно узнать прежнюю батрачку, — улыбается и туже стягивает пояс на своей куртке. Она уже наперёд знает, что ей скажет Кнорц.
— При чём здесь блохи? Нам в имении не хватает одного — воспитателя. Такого, знаете, который умеет обращаться с молодёжью. А без настоящего руководителя ребятам плохо. Это понятно. Если бы наше спортивное общество не просто числилось на бумаге, а хорошо работало, то ребята перестали бы мазать и забивали бы голы.
В ответ на это Александр Кнорц издаёт какие-то нечленораздельные звуки. Зачем ему, старому специалисту, выслушивать такого рода поучения? Разве эта Мукке что-нибудь понимает?
Праздничное настроение Кнорца испорчено. Пусть приезжает воспитатель — всё равно толку не будет, чёрного кобеля не отмоешь добела.
Александр Кнорц щёлкает зажигалкой, пытаясь закурить потухшую в третий раз пятнадцатипфенниговую сигару.
— За что ни возьмись — всё дрянь! — возмущается Кнорц.
— Что здесь происходит? — громко опрашивает молодая заведующая интернатом, Инга Стефани, входя в столовую. Она нервно проводит рукой по своим коротко остриженным волосам — за ужином опять шумно. — Как на базаре! — упрекает она. — Нельзя ли потише?
На её замечание ученики не обращают внимания. Юноши и девушки, собравшиеся в столовой, продолжают болтать.
— Пять — ноль. Позорный счёт! Сегодня была не игра, а мазня какая-то!
— Этот Али-баба просто пустое место, — уверяет белобрысый толстенький юноша-первокурсник, по прозвищу «Повидло»: за завтраком он один способен уничтожить целую миску повидла. — Али-баба прыгал на поле, как старый козёл, — говорит он.
— Старый козёл? Вот как?
Али-баба, который сидит тут же за столом, широко расставив локти, делает недовольную гримасу.
— Фу-ты ну-ты! Сам ты козёл! Смотри, я чуть было не потерял подмётки. — И, отодвинув стул, он в доказательство своих слов, ставит на стол ногу в рваном ботинке.
Все смеются. Дыра на правом башмаке зияет, словно пасть акулы. Али-баба вертит большим пальцем ноги. Он изображает Петрушку. Палец кланяется публике.
— Добрый день! — пищит Али-баба.
Девушки визжат от удовольствия. Инга Стефани хмурит лоб.
— Убери ноги со стола! Ты что, с ума сошёл? — накидывается она на Али-бабу. — Неужели ты и дома так себя ведёшь?
Али-баба гримасничает.
— Ну, это как придётся, — невозмутимо отвечает он.
— «Как придётся! Как придётся»! — раздражённо передразнивает его Инга Стефани. В последнее время она из-за малейшего пустяка выходит из себя. — Лучше помалкивай и не говори глупостей! Смотри на меня, Хорст Эппке, я с тобой разговариваю! Мне жаль твоих родителей. Они покупают своему сынку ботинки, а он рвёт их без зазрения совести. Разве ботинки достаются даром?.. Довольно ухмыляться! Всё это очень грустно. Да, грустно.
Какая длинная речь! Али-баба не в силах больше сдерживаться.
— Фу-ты ну-ты! — выпаливает он.
Он уже собирается рассказать, что ботинки у него старые-престарые и что его родители охотнее пропьют деньги, чем купят ему новую обувь, но заведующая обрывает его на полуслове.
— Что это за «фу-ты ну-ты»! — возмущается она. — Если хочешь разговаривать со мной, говори по- человечески.
И Инга Стефани уходит на кухню, чтобы распорядиться насчёт ужина.
Али-баба обиженно пожимает плечами. Что ж, нет так нет! Он считает, что его несправедливо ругали. Но минутой позже, позабыв всё, он уже опять спорит с товарищам и о судье.
— Судья осёл! — кричит Али-баба.
