Маленький, большой

себе. — Она выпрямилась. — Уговор дороже денег. Я тут ни причем, — Миссис Андерхилл отвернулась.

Дедушка Форель, унося в сердце страх, нырнул в увешанное водорослями укромное местечко. В памяти, против его воли, быстро проносились картины. Она; но которая из них? И как от нее спрятаться, когда она явится не с приказаниями, не с вопросами, а со словами, теми единственными словами (Дедушка Форель охотно бы зажмурился, если бы имел веки), которые тронут его холодное сердце? И все же он не мог уйти; наступило лето, а с ним явились мириады насекомых; весенние ливни отшумели, и озерцо снова сделалось прежним привычным домом. Он не уйдет. Он тревожно заплескал плавниками, почти чувствуя тонкой кожей волнения, без которых обходился уже не один десяток лет. Он глубже занырнул в норку, надеясь, что в ней его никто не обнаружит, но не очень в это веря.

— Пора, — сказала миссис Андерхилл, со всех сторон объятая рассветом. — Пора.

— Пора, — повторили на разные голоса ее дети, рядом и вдали. Те, кто был поблизости, собрались и жались к ее юбкам; поднеся ладонь ко лбу, миссис Андерхилл стала высматривать остальных, уже отправившихся в путь: по долине, навстречу рассвету, тянулись караваны, конец вереницы, утончаясь, терялся вдали. К локтю миссис Андерхилл прикоснулся мистер Вудз.

— Дальний путь, — сказал он, — очень дальний путь.

Да, подумала она, путь будет дальним; более дальним, хотя не таким трудным, как путь тех, кто последовал за ней сюда, потому что она, по крайней мере, знала дорогу. Встретятся и источники, чтобы освежиться и ей, и всем остальным; встретятся и обширные земли, о которых она так часто мечтала.

Не сразу удалось взгромоздить старого Принца на страдавшего запалом скакуна, но, оказавшись наконец в седле, тот бессильно взмахнул рукой и в ответ грянул гром приветствий. Война была окончена, более того — забыта, и они победили. Опираясь на палку, миссис Андерхилл тронула поводья. Все отправились в путь.

Не пойду

Как знала Софи, это был самый длинный день в году, но с какой стати он назывался днем середины лета, если лето еще только начиналось? Возможно, потому, что в этот день лето впервые представлялось бесконечным; казалось, будто у него не было начала и не будет конца; о других временах года невозможно было и помыслить. Даже щелчок пружины и стук двери холла, которую Софи, войдя, за собой закрыла, а также летний запах в вестибюле уже стали привычными и нисколько не удивляли.

А ведь это лето могло не наступить вовсе. Оно пришло благодаря Дейли Элис — Софи в этом не сомневалась. Это Дейли Элис спасла его своей храбростью — тем, что отправилась первой; она присмотрела, чтобы этот день был явлен на свет. Поэтому он казался таким хрупким и условным, но он был не менее реален, чем любой другой летний день, пережитый Софи. Наверное, это был единственный реальный летний день с самого ее детства; он оживил ее и тоже сделал храброй. Раньше она не находила в себе храбрости, но теперь чувствовала, что, подобно Элис, способна быть храброй и должна. Поскольку сегодня они отправляются.

В этот день они отправлялись. Сердце у нее екнуло, и она крепче вцепилась в вязаную сумку — единственный багаж, который надумала взять с собой. После встречи в Эджвуде все ее дни были заполнены планами, размышлениями и надеждами, но она лишь изредка испытывала настоящую решимость — можно сказать, забыла о ней. Но теперь она чувствовала, что готова.

— Смоки! — позвала Софи. В высоком вестибюле пустого дома откликнулось эхо. Все собирались снаружи: в обнесенном стеной саду, на открытых верандах и за стеной, в Парке; собирались с самого утра. Каждый прихватил с собой то, что считал необходимым для путешествия, и был готов к любым приключениям, какие только мог себе вообразить. Уже миновал полдень, все ждали от Софи каких-нибудь слов, указаний, и она отправилась на поиски Смоки, который в подобных случаях, будь то пикник или любого рода экспедиция, имел привычку опаздывать.

Любого рода. Если представить себе, что это пикник или экспедиция, свадьба, похороны или прогулка, самая обычная вылазка, когда знаешь, как себя вести, — если просто делать все, что полагается, словно в самой обычной обстановке, тогда… Тогда все, что от тебя зависит, думала Софи, будет сделано, а остальные пусть исполнят то, что зависит от них.

— Смоки! — вновь позвала Софи.

Она нашла его в библиотеке, хотя перед тем его там не заметила. Занавески были задернуты, Смоки сидел недвижно в большом кресле, сцепив руки, перед открытой большой книгой. Глядел он вниз, на пол.

— Смоки! — Софи нерешительно приблизилась. — Все готовы, Смоки. Ты здоров?

Он поднял глаза.

— Я не пойду, — отозвался он.

Она постояла немного, не веря своим ушам. Потом опустила на стол вязаную сумочку, где лежали старый альбом с фотографиями и треснувшая фарфоровая статуэтка — аист со старой женщиной и голой девочкой на спине (в сумочке, конечно, полагалось быть и картам, но они отсутствовали), и подошла к Смоки:

— Да ты что. Не может быть.

— Я не пойду, Софи, — повторил он вполне кротким голосом, словно ему просто было все равно. И посмотрел на свои сцепленные руки.

Софи потянулась к нему и открыла было рот, чтобы начать уговоры, но передумала. Опустившись рядом с ним на колени, она спросила мягко:

— Что такое?

— А, ну да. — Смоки прятал взгляд. — Кто-то ведь должен остаться дома? Кто-то, чтобы присматривать за всем. Я хочу сказать, на тот случай… если вы решите вернуться, или просто на всякий случай. В конце концов, это мой дом, — добавил он.

— Смоки. — Софи накрыла ладонью его сцепленные руки. — Смоки, ты должен пойти, должен!

— Нет, Софи.

— Да! Ты не можешь не пойти, не можешь. Что мы будем делать без тебя!

Смоки поднял глаза, удивленный ее горячностью. Слов «что мы будем делать без тебя» он никоим образом ни от кого не ожидал и теперь растерялся, не зная, что ответить.

— Ну, я не могу.

— Почему?

Он тяжело вздохнул.

— Просто… — Он провел рукой по лбу. — Не знаю… просто…

Выслушивая эти экивоки, Софи вспомнила другие, столь же отрывочные, произнесенные много лет назад и предварявшие очень неприятную новость. Она закусила губу и промолчала.

— Ладно, то, что ушла Элис, это горе… Послушай. — Он заерзал в кресле. — Послушай, Софи, ты ведь знаешь, я никогда в этом не участвовал; я не могу… Я хочу сказать, я был так счастлив, ей-богу. Мне даже в голову не приходило ни в детстве, ни когда я поселился в Городе, что мне выпадет такое счастье. Я не был для него создан. Но вы… вы с Элис… вы приняли меня к себе. Это было вроде как… вроде как на тебя неожиданно свалилось наследство в миллион долларов.

Я этого не понимал… то есть нет, понимал, временами даже принимал как должное, но внутри себя чувствовал и был благодарен. Просто выразить не могу. — Он сжал ее руку. — Ну да, да. Но теперь… когда Элис ушла. Да, наверное, я всегда знал, что она к чему-то подобному готовится, знал, но не ждал этого. Понимаешь? Софи, я для этого не гожусь, не создан. Я хотел попытаться. Но ничего не мог придумать, кроме того, что потерять Элис — это настоящее горе. А сейчас мне предстоит потерять и всех остальных. И я не могу, Софи, просто не могу.

Софи увидела, как в глазах Смоки выступили слезы и, достигнув краев розовых морщинистых век, покатились по щекам. При ней он, кажется, еще ни разу не плакал, и ей всем сердцем захотелось сказать, что он никого не потеряет, а уйдя от ничего, придет ко всему, а главное к Элис. Но Софи не решалась, ибо, хотя для нее это было истинной правдой, уверять в том Смоки она не могла. Если окажется, что для него это неправда (чего она не могла исключить), то она произнесет ложь самую жестокую и ужасную. Но в то же время она обещала Элис привести его любой ценой и не могла и помыслить о том, чтобы отправиться без него. Однако сказать ей было нечего.

— Как-нибудь, — произнес Смоки, утирая глаза ладонью, — как-нибудь.