Понарошку. В детстве, если ему вместе с другими мальчишками случалось находить в земле какие- нибудь предметы — горлышко бутылки темно-коричневого цвета, потускневшую ложку или даже камень с проверченным посредине невесть когда отверстием, — они убеждали себя, что нашли древнюю реликвию. Она существовала еще при жизни Джорджа Вашингтона. Даже раньше. Вещь была освящена веками и обладала огромной ценностью. Приятели Смоки сообща внушали друг дружке это убеждение, потому что хотели в это верить и в то же время скрывали истину сами от себя, будто молча уславливались: все это понарошку, хотя и не совсем.
— Но ты же видишь? — возразила Элис. — Все это должно было произойти. И я знала об этом наперед.
— Но почему? — задал он вопрос с восторгом и сладкой мукой. — Почему ты так уверена?
— Потому что это Повесть, где все происходит по писаному.
— Но я не знаю, повесть ли это.
— Люди в повестях об этом никогда не знают. Но все-таки они в повести.
Однажды зимней ночью, когда Смоки был еще мальчишкой и учился в пансионе со своим сводным братом, религиозным, хотя и без особого пыла, он впервые заметил вокруг луны сияющий ореол. Он замер, уставившись на гигантскую ледяную сферу, занимавшую чуть ли не полнеба, и уже не сомневался больше, что это явление может означать только одно — Конец Света. Смоки с содроганием ожидал во дворе пригорода того момента, когда безмолвная ночь вдруг взорвется апокалипсисом, — тем не менее, осознавая в душе, что ничего подобного не стрясется: ничто не предвещало этого в мире, который не припас таких сюрпризов. Той ночью Смоки привиделись Небеса: темный парк с аттракционами, крохотный и безотрадный; железное чертово колесо вращается в вечности, мрачная галерея игровых автоматов предназначена для развлечения праведников. Смоки очнулся с облегчением — и с тех пор перестал доверять словам молитв, хотя продолжат молиться за брата, безо всякой горечи. Смоки с радостью помолился бы и за Элис, если бы она его об этом попросила, но она не произнесла ни одной молитвы, которую бы он знал; вместо того Элис предложила ему нечто столь диковинное, столь невмещавшееся в мир, который его до сих пор окружал, что он, изумленный, рассмеялся:
— Не просто повесть, а волшебная сказка.
— Пожалуй, — проговорила Элис задумчиво и, нащупав у себя за спиной ладонь Смоки, притянула ее поближе. — Пожалуй так, если тебе нравится.
Смоки знал, что ему придется поверить Элис, чтобы оказаться там, где она была; знал, что если он поверит, то пойдет за ней куда угодно, даже если ничего похожего не существует, даже если все это понарошку.
Смоки провел рукой по ее длинному телу, и она с легким стоном прижалась к нему. Он искал в себе эту детскую готовность, уже полузабытую. Если Элис когда-нибудь туда отправится, он не захочет отстать, никогда в жизни не захочет быть дальше от нее, чем теперь.
Майским днем в Эджвуде Дейли Элис сидела в лесной чаще на гладком валуне, выступавшем над поверхностью довольно глубокого пруда. Пруд был образован водопадом, струившимся из расселины между высокими отвесными скалами. Поток, беспрерывно вливаясь в пруд, вел однообразный монолог — без конца повторявшийся, однако увлекательный неизменно. Дейли Элис вслушивалась в журчание струй, хотя и слышала его множество раз. Она походила на девушку, нарисованную на этикетке бутылки с содовой водой, хотя и не была такой хрупкой, да и крылья отсутствовали.
— Дедушка Форель! — позвала Дейли Элис, обращаясь к пруду, потом повторила: — Дедушка Форель!
Дейли Элис подождала еще немного: ничего не произошло; тогда она взяла два камешка и, опустив их в воду (холодную и шелковистую, какой кажется только вода, низвергнутая с гор в каменистый пруд), постучала одним о другой. Удары разнеслись под водой подобно отдаленным пушечным выстрелам и звучали дольше, чем на открытом воздухе. Откуда-то из заросшего бородатыми водорослями прибрежного укрытия выплыла огромная белая форель-альбинос, без единого пятнышка и без единой полоски, с розовыми глазами — торжественно-серьезными и широко раскрытыми. Непрерывная рябь на поверхности пруда, вызванная падением воды, казалось, заставляла форель вздрагивать, а ее огромные глаза не то мигали, не то наливались слезами (Элис уже не впервые задавала себе вопрос: могут ли рыбы плакать?).
Когда Элис решила, что рыба ее внимательно слушает, она начала рассказывать о том, как осенью приехала в Город и встретила этого человека в доме Джорджа Мауса; как она сразу поняла (или, во всяком случае, вмиг решила), что это именно тот, кого она, как было обещано, «отыщет или выдумает», — так, давным-давно, выразился Спарк.
— Пока ты всю зиму спал, — застенчиво рассказывала Элис, с улыбкой водя пальцем по кварцевому мускулу валуна, на котором сидела, и не поднимая глаз (ведь речь шла о ее возлюбленном), — мы… ну, мы встретились снова и дали друг другу обещание… ну, ты понимаешь…
Элис увидела, как рыба резко шевельнула своим призрачным хвостом: тема разговора была мучительной. Вытянувшись на прохладном камне во весь свой немалый рост и стиснув щеки ладонями, Элис с загоревшимися глазами, путано и восторженно, поведала о Смоки. Ее рассказ не вызвал у рыбы особого энтузиазма, но Дейли Элис этого не замечала. Именно Смоки, повторяла Элис, был ей предназначен, он — и никто другой.
— Ты думаешь иначе? Ты не согласен? — спрашивала Элис. — Они будут довольны? — осторожно добавила она.
— Как знать! — мрачно произнес Дедушка Форель. — Кто скажет, что у них на уме?
— Но ты говорил…
— Я только приношу вести от них, дочка. Не ожидай от меня большего.
— Но я не могу ждать вечно, — расстроенно отозвалась Элис. — Я люблю его. Жизнь коротка.
— Жизнь длинна, — глухим, будто в горле у него стоял комок, голосом возразил Дедушка Форель. — Слишком длинна.
Дедушка Форель неспешно шевельнул плавниками и, плеснув хвостом, скользнул обратно, к своему убежищу.
— Передай им, что я все же приходила, — крикнула Элис ему вослед, едва перекрывая шум водопада. — Скажи им, что я свою обязанность выполнила.
Но Дедушка Форель уже исчез.
Элис написала Смоки: «Я выхожу замуж», — и сердце его похолодело, когда он стоял у почтового ящика, читая эти строки. Не сразу до него дошло, что речь идет о нем. «Двоюродная бабушка Клауд прилежно гадала по картам, на каждого из нас. Это нужно приурочить к Иванову дню, и вот что ты должен сделать. Пожалуйста,
Вот почему Смоки не ехал в Эджвуд, а шел пешком, со свадебным костюмом в старой дорожной сумке и с едой, не купленной, а приготовленной им самим. Вот почему он стал озираться по сторонам в поисках ночлега: Смоки мог его найти или попроситься к кому-нибудь переночевать, но ни в коем случае не платить за ночлег.
Смоки не заметил, как пустырь, годный для промышленной застройки, внезапно кончился — и потянулась сельская местность. День угасал, когда он повернул к западу; обочины сделались неровными; дорога, местами ремонтированная, с пятнами гудрона, стала походить на старый чиненый ботинок. По обе стороны расстилались поля; фермы были ограждены рядами деревьев, бросавших на Смоки бесчисленные перепутанные тени, когда он проходил мимо. Густые заросли пыльных, неопрятных сорняков — завсегдатаев придорожных канав — дружественно кивали из-под заборов прохожим и машинам. Последние появлялись все реже и реже: прерывистый гул автомобиля, одолевавшего подъем, постепенно нарастал, делаясь все громче; вдруг с оглушительным ревом мощного мотора, чихнувшего напоследок, машина пролетала мимо, заставив придорожные сорняки качнуться; столь же мгновенно рев стихал, вновь превратившись в далекое гудение, пока не смолкал совершенно, и слышались только звон мошкары да шаги самого Смоки.
Долгое время путь Смоки лежал вверх по холму, но наконец он добрался до вершины, и перед ним — насколько хватало глаз — раскинулся сельский простор, каким он бывает в середине лета. Дорога вела туда,
