Маленький, большой

спрашивать.

Однако если уж на то пошло, три остальные его дочери представляли для него не меньшую загадку, чем четвертая, но, правда, не такую грустную. Как умудрился он породить этих цариц воздуха и тьмы? А также и его жена, но только он так давно (с медового месяца, со дня свадьбы) прекратил ее спрашивать, что теперь она являлась не большей (и не меньшей) тайной, чем облака, камни и розы. Если уж на то пошло, единственным человеком, которого он начал понимать (и критиковать, и изучать, и пытаться оказывать на него влияние), был его единственный сын.

— Чем бы ты это объяснил? — спросила Софи.

— Что именно?

— То, что я не могу вообразить ее взрослой?

— Хм. Ей-богу, не знаю.

Она вздохнула, и Смоки погладил ее по голове, перебирая локоны. Они никогда по-настоящему не поседеют: поблекшие, они все еще выглядели золотыми. Софи не принадлежала к тем старым незамужним теткам, чья невостребованная красота засыхает, как цветок меж страниц книги: прежде всего, она не была старой девой. Казалось, Софи никогда не перерастет юности и не сделается особой зрелых лет. Дейли Элис, которой почти сравнялось пятьдесят (бог мой, полсотни), выглядела как положено, словно бы сбросила, одну за другой, оболочку детства, юности и вышла целиком такой, какая есть. Софи можно было принять за шестнадцатилетнюю девочку, обремененную почему-то (можно сказать, незаслуженно) грузом ненужных лет. Смоки задался вопросом, кого из них, за все годы, он чаще признавал про себя более красивой.

— Может, тебе требуется другое Занятие, — произнес он.

— Никакой другой Интерес мне не требуется. Что мне требуется, так это сон.

В свое время, когда Софи с неприятным удивлением обнаружила, что в сутках, если они не заполнены наполовину сном, очень много часов, Смоки указал ей на других людей, чей досуг занят какими-либо Интересами, и предложил последовать их примеру. От отчаяния она послушалась совета. В первую очередь, разумеется, она бралась за карты, в остальное время ухаживала за садом, ходила в гости, делала консервы, дюжинами читала книги, чинила все, что ломалось в доме, и не переставала возмущаться, что эти Интересы навязаны ей вместо ее потерянного (почему? ну почему же?) сладкого сна. Она беспокойно завертела головой, словно бедро Смоки было ее неудобной подушкой. Потом подняла глаза:

— Не ляжешь ли спать со мною вместе? Я имею ввиду сон.

— Давай приготовим какао, — отозвался Смоки.

Софи встала.

— Это нечестно, — сказала она, уперев взгляд в потолок. — Все они там, наверху, спят сном младенцев, а я должна слоняться по дому, как привидение.

Но на самом деле, кроме Смоки, который со свечой в руках возглавил шествие в кухню, бодрствовала Мамди (пробудившись как раз из-за артрита, она раздумывала, что будет менее больно: встать и принять аспирин или махнуть рукой и терпеть); Тейси и Люси не ложились вовсе, а спокойно беседовали при свечах о любовниках, друзьях и семье, о судьбе брата и о недостатках и достоинствах отсутствовавшей сестры — Лили. Проснулись и близнецы Лили: один намочил постель, другой стало мокро. Из-за них вот-вот должна была пробудиться и Лили. Единственной спящей в доме была Дейли Элис, лежавшая на животе, утопив голову в перьевых подушках. Ей снился холм, где стояли в обнимку дуб и терновник.

Негра

Однажды зимой Сильвия отправилась навестить свой старый дом, где она не жила с тех пор, как ее мать отправилась обратно на Остров и сбыла Сильвию на руки теткам. Она росла в меблированной комнате в конце улицы, с матерью, братом (сыном матери), бабушкой и случайным гостем, и тут же выросла Как-то Судьба, которая привела ее сегодня обратно на замусоренные улицы. Хотя они находились в нескольких остановках метро от Ветхозаветной Фермы, казалось, это совсем другая, далекая страна. Город был так плотен, что мог содержать в себе множество стран, расположенных бок о бок. Имелись и такие, где Сильвия никогда не была; их староголландские и причудливые деревенские названия звучали экзотично и будили воображение. Но эти кварталы были ей известны. Засунув руки в карманы старой черной шубки, в двух парах носков, она шагала по улицам, которые часто посещала в снах, и убеждалась, что здесь почти нет перемен. Все сохранилось, словно бы в памяти: бросающиеся в глаза детали, по которым она ориентировалась в детстве, большей частью уцелели. Кондитерская, евангелическая церковь, где пели гимны женщины с усиками и пудреными лицами, жалкая бакалейная лавка, торговавшая в долг, жуткая и темная notaria. [25] Пользуясь этими ориентирами, Сильвия нашла дом, где жила женщина, звавшаяся Негра. Он помнился ей не таким маленьким и грязным, в темных парадных сильнее пахло мочой, но это был тот самый дом, и ее сердце от страха забилось сильнее, когда она попыталась определить, где была нужная дверь. Пока Сильвия взбиралась по лестнице, в одной из квартир неожиданно разразилась семейная ссора, сопровождавшаяся музыкой jibaro[26]: кричали муж, жена, свекровь, плакали дети. Муж был пьян и напивался все больше, жена бранила его, свекровь — жену, музыка пела о любви. Сильвия спросила, как найти жилище Негры. Все, кроме радио, внезапно смолкли и, разглядывая Сильвию, указали вверх. Бросив «спасибо», она пошла по лестнице; хорошо слаженный секстет у нее за спиной зазвучал вновь.

Из-за усаженной замками двери Негра подвергла Сильвию допросу, ибо, несмотря на свое могущество, не смогла определить, кто пришел. Сильвия вспомнила, что Негра знала ее только под детским уменьшительным именем, и назвалась им. После ошеломленного молчания (Сильвия почувствовала это через дверь) заскрипели запоры.

— Я думала, ты уехала, — произнесла черная женщина, вытаращив глаза. Углы ее рта были удивленно-боязливо опущены.

— Верно, уехала. Не один год назад.

— Я имела в виду — далеко. Далеко-далеко.

— Нет, — помотала головой Сильвия, — не так уж далеко.

Сильвия и сама была поражена видом собеседницы, которая сделалась гораздо ниже и потому уже не внушала такого трепета, как прежде. Поседевшие волосы походили на стальную проволоку. Однако квартира, куда Негра, отступив в сторону, дала наконец доступ, была все той же. Главным образом, это был запах, а вернее, смесь запахов: она возродила испытанные здесь некогда испуг и удивление, словно бы они входили в ее состав.

— Titi, — проговорила Сильвия, трогая за руку старую женщину (та, все так же молча, мерила ее изумленным взглядом), — Titi, мне нужна помощь.

— Да, — отозвалась Негра. — Все, что угодно.

Но Сильвия, оглядывая крохотную квартирку, уже не чувствовала той же уверенности, что час назад, относительно того, какая именно помощь ей требуется.

— Ну и ну, все как прежде.

В комнате имелся комод, оформленный как составной алтарь, со щербатыми статуэтками черной св. Варвары и черного Мартэна де Порре; перед ними стояли зажженные красные свечи, а снизу была постелена кружевная пластиковая скатерть; Пресвятая Дева на картинке изливала благословения, которые, превращаясь в розы, падали в море цвета газового пламени. На другой стене висела картинка с Ангелом- Хранителем — такая же (странное совпадение), как в кухне у Джорджа Мауса: опасный мост, двое детей, могучий ангел следит, чтобы они не упали.

— Кто это? — спросила Сильви.

Между святыми, перед рукой-талисманом, она увидела картинку, окутанную черным шелком, — рядом с ней тоже слабо горела свеча.

— Иди, иди, садись, — зачастила Негра. — Я не наказываю ее, не думай. Ничего подобного я и в мыслях не держала.

Сильвия решила, что расспрашивать больше не стоит.

— А-а, я тут кое-что принесла.

Она достала мешок с фруктами, dulces[27] и толикой кофе, который выпросила у Джорджа (он ухитрялся раздобыть кофе, когда никто другой не мог), поскольку помнила, с каким наслаждением пила этот напиток, выбеленный и сладкий, ее тетка.

Негра рассыпалась в благодарностях и начала вести себя непринужденней. После того как она ради