случайные звезды.
Он совершил какую-то ужасную ошибку.
Ничего еще в ту пору не ведая о технике преодоления жизненных кризисов, Пирс не мог определить природу своего душевного расстройства, хотя позже, оглядываясь назад, он ясно видел, что с ним случилось: он просто рухнул очертя голову в кризис двадцать первого года, третий по счету Кризис в обычной человеческой жизни. Тот примитивный синтез, которым он занимался в Ноуте, «экзистенциальная» поза и невежественное всезнайство, рассыпался на части так же, как истлели со временем его черные костюмчики. Синусоида судьбы швырнула его вниз, как на американских горках; наступил Год Великого Штопора, и он упал отвесно в лежащее у подножия Горы Судеб болото. К весне шестьдесят седьмого он торчал в нем по самые уши.
Когда в июне закончились занятия, он вернулся в Ноут, чтобы завершить диссертацию и получить на нее отзыв, добиться, чтобы ее опубликовали и одобрили (пускай сквозь губу) за стилистические изыски и за подробный, хотя подчас и не без закидонов, анализ материала. Она казалась ему мертвым, неодушевленным предметом, и вложенный в нее труд только усиливал это ощущение, это была
Но музыка не оставила его в покое и в родном районе. Город подобрал свои грязные юбки и кое-как, морщась от ревматических спазмов, поднялся, пришел в движение; пока Пирса не было, здание напротив, серый фасад которого он изучил так же хорошо, как собственное лицо, расцвело звездочками, солнышками, через трафарет набрызганными силуэтами; старые замковые камни, которые раньше, как древние дриады, прятались под оконными карнизами, теперь были ярко выкрашены, словно открыли глаза и смотрели вокруг удивленным взглядом. Чудаковатого вида люди, пилигримы в странных одеждах, были теперь повсюду, а та часть города, где жил Пирс, больше всего напоминала теперь средневековый город во время ярмарки или церковного праздника, по улицам бродили кающиеся грешники в оранжевых балахонах, с бритыми головами, они распевали псалмы и кружились в пляске Святого Витта, в городе объявились цыгане, они обосновались на замусоренных площадях в своих лохмотьях-перьях-серьгах, они били в бубны и приворовывали. Здесь торговали вразнос, обманывали доверчивых прохожих, толкали травку, у него на лестнице поселились женщины в длинных домотканых платьях и медных браслетах и кормили грудью младенцев; здесь были сумасшедшие, и монахи из нищенствующих орденов, и просто нищие в лохмотьях, и все они просили милостыню.
А Пирс все читал и читал. Изобрели книгопечатание, и книжные магазины вдруг наполнились странного рода изданиями. Здесь были новые газеты, напечатанные кое-как, нечеткими грязноватыми литерами, здесь были альманахи и книги пророчеств, новые евангелия, книжки стихов и плакаты. Пирс, с немалым удивлением, начал встречать на прилавках ярко оформленные переиздания книг, которые так много значили для него в детстве — детстве, которое так или иначе по большей мере прошло между книжными корками, детстве, вкус которого, как оказалось, он может почувствовать заново, раскрывая те книги, с которыми не виделся со времен доисторических, со своего собственного Золотого века.
Здесь были, например, десяти— и двадцатилетней давности книги Фрэнка Уокера Барра, благоговейно выпущенные в одинаковом мягком переплете, и среди прочих его книг здесь были известные Пирсу «Плоть времен» и «Мифы и тираны», кому-то пришла в голову блестящая идея загнать их все под одну и ту же густо населенную персонажами барочную картину на обложке, по одному фрагменту на каждый том, так что если дождаться выхода последней книжки в серии, скупить их все и выстроить подряд, они образуют целостную картину. И здесь же был «Твой король Артур» Сидни Ланьера с полным набором старых иллюстраций, ярких, как рождественское утро, и таких же холодных на ощупь; в детстве ему подарил такую отец, и потом она еще долго стояла у него на полке, потрепанная, с потертым корешком. А еще была книжка, которую он поначалу даже не узнал в новом гибком издании, и только раскрыв первую страницу, он наконец увидел саму книгу и узнал ее, как друга детства, снявшего вдруг карнавальную маску, потому что это был просто- напросто репринт старого издания, которое он когда-то читал. Книга называлась «Путешествие Бруно», что-то вроде биографии, и написал ее автор исторических романов по имени Феллоуз Крафт; Пирс ничего о ней не помнил, за исключением того обстоятельства, что когда-то был от нее в восторге; а вот понравится ли она ему теперь, не имел ни малейшего представления. Страница, которую он открыл, начиналась так:
Как хохотал Бруно, когда понял, что Коперник просто-напросто вывернул Вселенную наизнанку, — хохотал от радости, найдя подтверждение тому, о чем он сам давным-давно догадался: что Разум, являясь центром сущего, содержит в себе все то, центром чего он является! Если Земля, прежний центр мироздания, теперь, как оказалось, обращается где-то на полпути между центром и краем, а солнце, которое раньше вращалось на полпути к краю, теперь стало центром, тогда еще пол-оборота в том же направлении — и звездная сфера обернется лентой Мебиуса: и что тогда останется от старой концентрической картины мироздания? Просто голова идет кругом: Вселенная лопнула и превратилась в бесконечность, в круг, центр которого — Разум — будет везде, а окружность — нигде. Кривое зеркало конечности и ограниченности бытия разбилось вдребезги, хохотал Бруно, звездные царства обернулись застегнутым на запястье браслетиком с брильянтами.
Впервые вышло из печати в 1931 году. Кому понадобилось переиздавать эти книжки? Как они узнали, что они ему нужны? Почему их обложки красовались теперь под мышками и в бахромчатых рюкзаках всех этих заполонивших улицы звоном гонгов эффенди, лесовиков, краснокожих индейцев? У него было забавное чувство, что в душе у него подаются под яростным напором какие-то двери, долгое время простоявшие запертыми на ключ, что всеобщая амнистия карнавала под восторженный рев толпы выпускает на свободу — отчасти по ошибке — какую-то странную, чуть не с самого детства томившуюся под замком у него в душе тварь.
Какую-то — но какую?
Когда запахло зимой, звенящая бубенчиками толпа стала искать укрытия, съежилась, кутаясь в старые меховые воротники, у дверей подъездов или в отапливаемых общественных местах. Иногда Пирс пускал кого-нибудь на ночь, а то и на неделю. Сильно простуженные парни откуда-то издалека варили на его плите шелушенный рис, девчонки садились, скрестив ноги, на пол и занимались нехитрым туземным рукоделием, спали все вместе, двигали дальше. В их бесконечных сбивчивых разговорах, в мешанине занесенных бог весть откуда идей и возможностей, столь же реальных для них, сколь нереален был жестокий город и будничный мир вокруг них, Пирс с восторгом и трепетом слышал признаки конца — не миро здания, нет, но того мира, в котором он вырос, того мира, который кажется неизменным всем тем, кто успел в нем вырасти. Кризис собственной личности однажды напомнил ему, что мир вечно растет и взрывается новы ми возможностями, восстает против прошлого, намечает контуры будущего и снова затихает, остепеняясь и дряхлея, точно так же, как это происходит с каждым из по знающих его людей, но Пирс тогда ничего еще не знал о технике преодоления жизненных кризисов; он отрастил хайр, он смотрел из окна на царящий внизу карнавал и думал: теперь уж ничто и никогда не будет по-прежнему.
Глава пятая
Барнабас-колледж, как маленькая резвая яхта, быстро повернул на другой галс вслед за сменившим направление ветром, пока такие старые галеоны, как Ноут, все еще барахтались в бурунах. Курсы по истории, химии, языкам устаревшего будничного мира семестр за семестром урезались до минимума. Спецкурс, который вел Пирс, «История 101», в конце концов должен был неминуемо скатиться от незапамятных времен до самой что ни на есть актуальнейшей современности, при том что даже общие теоретические курсы, до которых Пирса не допускали, уже успели по большей части переключиться с прошлого на разного рода прогнозы, утопии и всемирные катастрофы, столь любезные пылким юношеским сердцам. Старые стандартные учебники были заброшены, вытеснены стопками несерьезных с виду книжонок в бумажной обложке, зачастую по выбору самих студентов — ведь в конечном счете именно они (как говаривал доктор Сакробоско) оплачивают счета. Старые преподаватели, сталкиваясь со всем этим, замыкались в себе или наскоро перестраивались; молодым, таким как Пирс, почти ровесникам студентов,
