При всех прочих «если».
Он сгреб их в охапку, как тяжелое тело времени, и сунул на полку, которая шла вдоль левой стены; потом со стоном нагнулся за следующей коробкой с книгами и разрезал складным ножом склейку из скотча. Со стоном, потому что спину и прочие руки-ноги ломило от непривычного упражнения по перестановке мебели, а потом — по переноске ящиков с книгами вверх по лестнице, а потом еще и досок, из которых он устроил полки вдоль стен в центральной, самой большой в доме комнате, которой суждено отныне стать одновременно библиотекой, спальней и рабочим кабинетом. Он надеялся, что с полками ему поможет Споффорд, но Споффорд оказался недосягаем, и пришлось все делать самому, на скорую руку которая (рука) то и дело превращалась в горячую, и результат, конечно, получился так себе. И к тому же уже и сейчас было видно, что места на них для всех его книг все равно не хватит.
Он вынул две большие пригоршни книг и повернул их к себе корешками. Паковал он их сообразно размеру, а не содержанию, и эти ребята все были сплошь недомерки, в том числе поваренная книга в бумажной обложке, несколько старых карманных словариков, его старый, детский еще требник («Наш воскресный требник») и маленькая Библия, несколько томиков из Йельского издания Шекспира и Monas hieroglyphica Джона Ди. Он небрежно сунул всех их скопом на полку, вынув только Ди, для того чтобы тут же переправить его к другим, таким же особенным книгами на полку вдоль левой стены: маленькую, тонкую книжицу в красном переплете, с вытисненным на обложке знаком Монады, воспроизведенном также и на фронтисписе, точная копия — в дешевом гибком исполнении — с оригинальной гравюры на первоиздании 1564 года:
Когда он будет писать свою собственную книгу, нужно будет рассказать и об этом знаке тоже — как он появился на свет, какие надежды возлагал на него Джон Ди и как в последующие эпохи он всплывал то тут то там в извилистой истории Эгипта. И конечно, нужно будет попытаться объяснить его, ту власть, которую когда-то, казалось, воплощал в себе этот знак, этакая геометрическая контаминация, а не то универсальная головоломка, сработанная из дюжины других символов, стихийных, планетарных, математических, разом и печать молчания, и обещание откровения.
А для того чтобы это сделать, ему, естественно, потребуется сперва самому начать во всем этом разбираться, на себе почувствовать власть этого знака; а он, если честно, сделать этого еще не успел. И не был в том одинок; тот ученый, который перевел эту книжицу на английский, счел необходимым добавить, ввести в нарочито темную и гномическую латынь Ди ряд собственных предположений относительно общего смысла высказывания:
Всяк будет вынужден признать [в качестве] необычайно редкостного [обстоятельства] тот факт, что (и да пребудет так во веки вечные в памяти людской) сей [труд] запечатан моей Лондонской печатью Гермеса, так что во всем [этом тексте] может не оказаться ни единой лишней точки и что ни единой точки [в нем] не будет недоставать, дабы обозначить все те вещи, что мы сказали здесь (и вещи куда величайшие).
Он перевернул страницу. Предуведомление: есть такие люди, которые могут потеряться в «лабиринте» мысли Ди, «измучить свои умы способами невероятными [и] пренебречь своими повседневными заботами»; другие, «наглецы и не более чем призраки людей», торопливо отринут истины, заключенные под этой обложкой. Хм.
Хорошо бы снабдить свою собственную книгу барочным титульным листом, вроде вот этого: гравированный портал, разом нелепый и мрачный, с колоннами, сводами и подножиями колонн, на каждом из которых лента с надписью, объясняющей аллегорию, Зеуля, Эфир, Огонь, Вода, цитаты на латыни и греческом на прихотливо закрученных знаменах, Меркурий с крылатыми сандалиями и шляпой, с пальцем, прижатым к губам. Над посвящением императору Максимилиану выгравирован девиз:
Что в переводе будет означать — так, а ну-ка поглядим:
Н-да, ну и какой же из этих случаев его собственный? Конечно, может оказаться и так, что он и то и другое: разом и дурак, и наглец, тот, кто, ничего не зная, много говорит. Он закрыл «Иероглифическую монаду» и сунул ее на полку к собратьям, Вторичным Источникам, с которыми он и будет коротать свой здешний срок: к «Бруно» Крафта, к Барру в четырех толстых томах, к Торндайку [123] в шести томах, еще того толще; к старому учебнику астрономии Эрла, к словарю Льюиса и Шорта и к словарю ангелов, и к дюжине других: логика, согласно которой именно они и именно в этом сочетании попали на идущую вдоль левой стены полку, была внятна разве что самому Пирсу, и разве что в данный конкретный момент. Пусть прочие учатся, или молчат.
А у него есть кому посвятить книгу? А ведь некому, хотя именно в тот момент он вдруг понял, насколько редкостный, по сути, дар представляет собой такое посвящение: роскошный и льстящий самолюбию, воистину бесценный.
Н-да. И еще предуведомление, От Автора:
И, может быть, заранее извиниться за то применение, которое он нашел их трудам, и за ту компанию, которую им придется отныне терпеть в его книге.
Он отвернулся от полки и открыл следующую коробку Здесь лежали большие книги: большой словарь и большой иллюстрированный справочник по часам, несколько томов Британской энциклопедии 1939 года, унаследованных им после смерти Сэма, большой Шекспир и огромная Библия.
Эта последняя (изд. Дуэ), такая массивная, такая тяжелая, просто искушала его заняться невинным гаданием.
Он положил ее на кровать, открыл, захватил толстую стопку страниц и, закрыв глаза, начал их перелистывать. Остановился. Не открывая глаз, он опустил в текст палец — и осторожно покосился на результат. Исайя.
Итак, вы выйдете с веселием и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь перед вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам.
Глава третья
Как и в каждой книжке Феллоуза Крафта, в той маленькой автобиографии, которую Бони дал Роузи, был эпиграф. Из «Бесплодных усилий любви»:
Как чашу с уксусом, прими удачи дар
Беда тебе однажды улыбнется, а до той поры
Усни, печаль
Каковая цитата, по здравом раз мышлении, представлялась скорее шуткой; очень может статься, поду мала Роузи, что в данном случае сам источник гораздо важнее цитаты, потому что главной темой книги бы ли долгие, растянувшиеся на всю жизнь Крафта поиски Идеального Друга, а также разнообразные разочарования, предательства, нарушения клятв и ошибки, к которым при вели эти поиски, и все они были поданы так тонко, так деликатно, что Роузи начала сомневаться, а был ли автор в действительности так уж не уверен в истинной природе своих пристрастий, в том, что он невиннейшим образом ищет друга, и ничего больше, или это у нее самой настолько извращенное восприятие чужих мотивов и судеб?
Если в вопросах Идеальной Дружбы Крафт был до крайности застенчив, то в отношении роялти и прочих деловых аспектов писательского труда он был откровенен вполне Он дал полный отчет о том, сколько заработал на каждой книге, и Роузи показалось, что это многое объясняет; на жизнь ему, судя по всему, хватало, но достатком это никак не назовешь. Там были еще какие-то семейные капиталы, хотя здесь Крафт тоже начинал темнить; и еще, конечно, был Фонд. Понятное дело, что на авторский процент от продажи книг он никогда не смог бы купить дома в Каменебойне и заплатить за свои многочисленные путешествия, о которых он всякий раз давал добросовестный отчет, каждое из них предпринималось в пламенной надежде, каждое приносило искренние радости от встреченных в дороге шедевров архитектуры и искусства и каждое оставляло после себя горький привкус: все из-за Друзей, подумала Роузи, из-за Никоса и Антонио, из-за
